Джон Брэйн - Жизнь наверху

Уже на ходу она чмокнула меня.

— Ты могла бы доставить мне более приятное удовольствие, — заметил я и притянул ее к себе на колени.

— Нет, нет, — сказала она. — У меня нет времени. — Она вздохнула. — Нет. О господи, до чего же ты противный, ведь я сказала тебе…

Она взглянула через плечо на диван-кровать, стоявшую в закутке, именуемом у нашего хозяина «спальней». Потом еще раз вздохнула, и лицо ее словно застыло, преображенное наслаждением. Она встала, не выпуская моей руки.

— Люби меня, — сказала она и, когда мы уже направились в «спальню», добавила гораздо более смелое слово и с улыбкой повторила его.

— Как хорошо, что можно любить друг друга вот так, без всяких помех, — заметила она получасом позже.

— А разве ты не привыкла к этому, когда была замужем?

Она пристегнула чулки.

— По правде говоря — нет. У Эрика на все было свое время. Однажды в субботу утром мне все-таки удалось соблазнить его, но потом он никак не мог себе простить того, что уступил соблазну. И мне не мог простить, что я соблазнила его. Эрик все время чего-то боялся. Боялся уехать из Леддерсфорда, боялся, что у нас пойдут дети прежде, чем мы успеем накопить на собственный домик, боялся, как бы чего не подумали соседи…

Она взяла было юбку с кресла, стоявшего рядом с диваном, затем снова положила ее и, опустившись передо мной на колени, прижалась головой к моему бедру.

— В Лондоне легче жить, — сказала она. — В Лондоне все лучше. Я нигде не была так счастлива, как здесь. — Она вздохнула и окинула взглядом комнату. — Я знаю, это ужасная дыра, но мне она нравится, нравится даже этот проклятый газовый счетчик, который все время жрет шиллинги. Мы в Лондоне — и это главное. Вот сегодня утром я выйду на улицу и окажусь в Лондоне. Я тебе говорила, что, когда я училась в колледже, у меня в спальне на стене висела карта метрополитена?

— Нет, никогда, — сказал я. — Я и понятия не имел, что тебе так нравится Лондон.

— Я говорила тебе об этом тысячу раз, — сказала она. — Только в риторической форме. — В голосе ее послышались мечтательные нотки. — Слоан-сквер, площадь Виктории, Сент-Джеймский дворец, Вестминстер, Чаринг-Кросс, Тампль… Джо, если у нас будет эта квартира в Хэмпстеде, мне очень скоро захочется иметь детей…

— В том случае, если у меня будет работа, — сказал я.

— У нас будет двое… нет, трое детей. На одного больше… — Она осеклась. — Извини. Я такая дрянь. И такая невезучая.

— Не надо так говорить, — сказал я. — Можешь завести хоть четверых, если хочешь. Мы дадим им имена по названиям станций метро.

Она вдруг резко отстранилась от меня.

— Нет, мой дорогой. Я не могу этому поверить.

Она надела юбку.

— Чему ты не можешь поверить?

Она швырнула мне халат. Я схватил ее за руку.

— Ведь это интервью у тебя назначено только на одиннадцать, — сказал я.

— Мне надо еще заглянуть в редакцию.

Она помогла мне надеть халат и завязала пояс.

— Ну чего ты так торопишься! Скажешь, что тебе пришлось поцеловаться на прощанье и вот ты задержалась.

Она хихикнула; я погладил ее колено, и снова лицо ее превратилось в маску — застыло от удовольствия. Но она отстранила мою руку и направилась к двери.

— Не надо, — сказала она, хотя выражение ее лица не изменилось. — Не надо, мы увидимся с тобой днем у Поппина. А пока отдыхай, дорогой.

Она отворила дверь.

— И не ломай голову над тем, как вернуть Сьюзен машину. У меня родилась одна идея. На следующей неделе Тони едет в Леддерсфорд. Вот он и вернет ее.

— Тони?

— Он работает у нас в редакции. Для журналиста он человек очень здравомыслящий и вполне надежный. Его родные живут в Леддерсфорде. Удобно будет дать ему такое поручение, как ты считаешь?

— По-моему, да, — равнодушно ответил я. И подошел к ней.

— Нет, хватит, — сказала она. — Руки по швам, старый ты греховодник!

Я поцеловал ее; на какую-то секунду я почувствовал, как она отяжелела в моих объятиях, но тут же поспешно высвободилась.

— Я буду кричать, — сказала она. — Ты же знаешь, что я опаздываю.

Я посмотрел на ее пылающее лицо.

— Вот теперь всякому будет ясно, почему ты опоздала, — сказал я.

— А мне все равно, — сказала она. — Джо, ты можешь что-то запомнить?

— Мне всегда есть что вспомнить, когда ты уходишь, — ответил я.

— Я могу дать тебе трех детей, если ты в самом деле захочешь, — сказала она. — На одного больше, чем она, понятно?

Она захлопнула дверь. Я услышал, как она сбежала вниз по лестнице.

Ее слова проникли в мое сознание лишь после того, как я прошел на кухню, чтобы приготовить себе чаю. И тогда я тяжело опустился на стул, и пачка сигарет «Серый орел» вывалилась у меня из рук и упала на пол.

Мне все еще было больно, и я бы ощущал еще более сильную боль, если бы сейчас, хоть, я и жил с Норой, не был совсем один. Я пытался представить себе, какими будут эти трое детей, которых подарит мне Нора; я не мог представить себе их лица, но на какую-то секунду отчетливо увидел, как мы живем в доме, где царит счастье, где в большом саду звенят детские голоса. И дом у нас тоже будет большой, подумал я, цепляясь за представшее передо мной видение, — большой деревенский дом, старый дом. Вроде того дома на Пэдни-лейн, — такой дом, где будет привольно дышаться. И вспомнив дом на Пэдни-лейн, я вспомнил о Барбаре.

Если можно назвать врагом человека, который самим своим существованием причиняет тебе горе и вызывает чувство унижения, то она была моим врагом. Но я не мог думать о ней иначе, как с любовью: слишком поздно было сейчас отвыкать от этой привычки.

Я взял пакетик с чаем. И, наполняя чайник водой, я дал волю своей любви, — я вспомнил Барбару, вспомнил — тем более, что и сейчас был в мохнатом халате, — как она звала меня теплым великаном. И квартиру вдруг словно осветило солнце, и уже казалось, что всю эту уродливую обстановку подобрал кто-то близкий и родной. Я пил чай, меня окружали привычные запахи — апельсинов, лимонов, сладостей, табака, и мне все отчетливее и отчетливее представлялось, что Барбара где-то здесь, рядом. Она за дверью — заснула в обнимку с мишкой или с пуделем; вот я сейчас допью чай и приготовлю ей завтрак. Кукурузные хлопья, сыр, апельсиновый сок, да, и еще, конечно, простоквашу с малиновым сиропом, что стоит в холодильнике. А после завтрака я поведу Барбару в зоологический сад. Она ни разу не была там, хотя знает почти всех животных.

Я взял чашку чаю и отправился в «спальню». Там никого не было, и я знал, что никого не будет. А я сижу один в меблированной квартире на Эрлз-Коурт, и грязные окна ее лижет желтый туман. Диван-кровать не застелена; на выцветшем зеленом ковре и исцарапанном сером линолеуме — пыль. Но даже если кровать будет застелена, а пол подметен, комната от этого не изменится. Через какое-то время снова наберется пыль, квартирка в три каморки станет еще более убогой, пол будет еще громче скрипеть под ногой, пятно сырости на потолке станет больше — и никому до этого не будет дела, потому что никто здесь по-настоящему не живет и никогда не жил.