Людмила Синицына - Кривой четверг

Страж, стоявший на башне, учтиво обратился к сэру Парцифалю, вопрошая, откуда он, как его имя и почему ему вздумалось тревожить покой обитателей замка.

Сэр Парцифалъ ответил, чей он сын, как нарекли его родители и что дорогу к замку указал ему рыбак — он же пообещал, что путника ждёт здесь радушный прием.

Страж и в самом деле тотчас, весьма обрадовавшись, опустил подъёмный мост, и рыцарь смело пустил коня вперед.

Но если стены замка говорили о могуществе владельца, то двор, на который въехал Парцифалъ, являл собой весьма печальное зрелище. Он был таким запущенным и неухоженным, что повсюду успела вырасти высокая крапива, словно здесь много лет не ступала нога человека.

Правда, не успел сэр Парцифалъ задуматься о таком странном и необычайном явлении, как двор заполнила радостная, нарядная толпа придворных. Из замка выбежали пажи и валеты, схватили под уздцы его коня, откуда-то сразу же появилась и скамеечка для ног, чтобы удобнее было спешиваться.

Сопровождаемый толпой придворных, наперебой выражавших свою радость по поводу его приезда, вошел сэр Парцифаль в замок.

Вслед за доспехами слуги унесли копье и меч славного рыцаря, оставив его таким образом безоружным. А он, хоть и был смущён этим, не посмел выказать сомнений, чтобы не проявить невоспитанность.

И смущенного сэра Парцифаля отвели в роскошную залу, где на каждой стене сияло, наверно, по сотне свечей.

Далее случилось для сэра Парцифаля еще более неожиданное, что повергло его в еще большее смущение. Празднество уже началось, как вдруг распахнулись двери и в зал вошел оруженосец. В руках он держал копье, с острия которого струилась красная кровь. Не прошел оруженосец и половины пути, как рукав его блио уже намок, и тяжелые капли падали на пол, словно рубины. И пока он шёл вдоль стен к дубовой двери, под сводами замка не смолкал страшный стон. Только когда дверь за оруженосцем закрылась, умолк и этот стон.

Сэр Парцифалъ, услышав этот стон, который звучал как призыв сразиться со злом, готов был немедленно броситься вперёд. Но, оглядев всех, кто стоял в зале, он не увидел на их лицах ничего, что выдавало бы недоумение или сомнение.

Наш герой был смятен и потрясен. Ему казалось, что во взорах придворных он читает нечто непонятное: словно все ждут от него чего-то. Но чего? Если бы не наставления князя Гурнеманца, который, — о, благодарение всевышнему, — научил его рыцарскому вежеству, он бы не смог удержаться от того, чтобы не обратиться к владыке замка с вопросом. Но он сумел взять себя в руки. «О, нет! — уговаривал он себя. — Не следует спешить, все должно разъясниться, всему будет дан ответ».

Но и расставшись с королем Анфортасом (который, преодолевая свой недуг, во все время оказывал знаки внимания нашему рыцарю и под конец заботливо отправил его спать), сэр Парцифаль так и остался в неведении относительно случившегося.

Когда сэр Парцифалъ проснулся, за окнами был ярчайший полдень, чему он несказанно удивился: «Что я? Где я? Эй, слуги!»

Ни звука не раздалось в ответ, но зато рядом с постелью увидел сэр Парцифаль свою одежду, а главное — свои рыцарские доспехи и два меча: один его собственный, а другой тот, что подарил ему вчера владелец замка.

«Так вот что означали мои сны! — воскликнул сэр Парцифаль. — Я обречён на испытание битвой, не иначе! Ну что ж, в угоду столь любезному королю я совершу какие угодно подвиги, мне не страшны никакие поединки, я давно жажду их!» И он сделал то, что велел долг: надел бранные доспехи, сверкнул воинственными очами и выбежал навстречу врагу.

Но никто не вышел ему навстречу с мечом или копьем. И пока он шёл к выходу, лишь эхо откликалось на звук его голоса и шагов. Ни единой души не осталось в замке, пока он спал, словно и не бывало здесь никого.

Парцифаль вышел на мощеный двор и увидел своего быстроногого коня, привязанного к перилам, и обрадовался этому.

«Наверное, и мне следует, не медля, оставить этот замок, — решил он. Я вижу всюду помятый подорожник и вытоптанные заросли крапивы, еще вчера не тронутые никем, — это следы большой свиты короля Анфортаса. Они указывают, куда уехали все».

Страж, стоявший в отдаленье и скрытый от посторонних глаз, опустил мост. Но только Парцифалъ приблизился к нему, как неожиданно для себя услышал проклятья, что сорвались с его губ: «Пусть померкнет ясный день, несчастный пришелец! Какой злой рок занес вас сюда? Всего лишь один вопрос! Всего лишь вопрос, исполненный участия, мог бы все изменить, а вы?! Рожденный для славы, навек останешься глупцом!»

И без того безмерно пораженный случившимся, Парцифаль чуть не зарыдал, услышав непонятное обвинение. «Какой вопрос, кому, зачем? Что означают твои слова?..»

Но страж замер, как если бы его охватил глубокий сон, и не произнёс больше ни слова.

Не постигая еще до конца произошедшего, Парцифалъ тронулся в путь…

— Туля! Туленька! — робко и нерешительно позвала из комнаты мать.

Это ласковое, детское обращение разозлило Свету. Ей хотелось промолчать, она даже сжала руки, но, когда мать окликнула её во второй раз, не выдержала:

— Ты дашь мне спокойно позаниматься или нет?! У меня экзамен на носу! Не приставай! Напилась, ну и лежи себе!

Света ударила кулаком по столу так, что мать в комнате услышала. Наверно, услышала, потому что тут же затихла. А Света с раздражением, которое не успело окончательно выплеснуться в этом коротком окрике, обвела взглядом дом и двор. Все, все здесь вызывало у нее отвращение, все казалось таким отвратительным, мерзким, чужим.

Сколько раз тетя Фрося, толстая, молчаливая, у которой шея начиналась от подбородка и мелко, презрительно подрагивала, как у жабы, говорила: «Не будете ухаживать за домом других жильцов пущу» — и уходила, тяжело шлепая по дорожке.

А за чем тут и ухаживать-то? Окна в землю вросли, крыша на уровне головы: кибитка без фундамента ведь строилась. Все силы тетя Фрося и ее сын на плановый дом бросили. А во времянке теперь квартиранты. Название-то какое! Времянка! И уходит эта времянка в землю, как в болото.

Правда, раньше, когда мать два раза в год обязательно белила дом (весной — к пасхе, а осенью — к Седьмому ноября), смазывая основание дома глиной, смешанной с коровьим помётом, ровная желтая полоска делала двор наряднее, веселее и не давала дождям размывать стену. А теперь... Мать сама вздыхала: «Скоро Троица, а я известку даже не замочила». Побелка давно облупилась, обнажая другие слои то голубого, то зеленоватого, то желтоватого цвета; низ источен муравьями Они проложили себе дорогу и ползут, как автомобили, — один по правой, другие по левой стороне. Рама у окна искривились, толь, которым покрывали крышу, меняя его каждый год, когда-то блестящий, как иней, стал серым, тусклым, и в самом углу комнаты во время сильных дождей надо ставить таз и слушать сначала звонкие, редкие удары капель о дно, а потом более глухие и однообразные всплески. Окна веранды мутные: все стекла в трещинах, с отбитыми уголками. Под умывальником опять таз грязный, а в нем окурки «Беломора» плавают. Сколько раз говорила Света, чтобы мать не гасила в тазу папиросы, но все напрасно. На веранде стоит мерзкий запах, как в общественном туалете. Впрочем, в комнате у родителей не лучше: дорожка на полу скручена, истоптана, вещи висят на спинке кровати, грязные полотенца брошены на табуреты стулья, на столе немытая посуда.