Александр Грищенко - Вспять

Во всем бабушкином серванте было две главных вещи: духи «Красная Москва» с золотистой крышечкой, в красной коробочке, и старые фотографии. Что такое москва и почему она «красная», никто не знал. Москву часто показывал дядя: сжимал мне виски, приподнимал за голову. Ничего нового я не видел, а ведь что-то ведь да показывали мне. Москву. Туда еще ходили разгонять тоску . А меня не пускали: маленький еще тосковать. Говорили еще, что у этой москвы добрая рука. А почему у нее одна рука, тоже никто не знал. Или почему только одна рука добрая. А вторая злая, что ли? И как такие разные руки у одной москвы уживаются! И сидел на этой москве какой-то страшный брат, глядел на далекие города, горы и пустыни и разбрасывал им перья. Только на что им перья?

На старых фотографиях, совсем старых, было время, когда никто и не жил в городе. Или только появился в нем. А жили где-то в степях и лесах, где бывает много снега. На самых старых фотографиях стояли родители бабушки. Прадед — в белой косоворотке с узорчатой полой и широченным поясом, в фуражке, в сапогах, с тростью, опирается на высокий березовый пень. За левую руку держит его прабабка. В платье до пола. А на полу — сено.

И целый выводок бабушкиных сестер на некоторых карточках. Сестер, племянников, племянниц.

И родители деда есть. Того, кто родился в степи у моря и делал из бронзы и камня больших усатых-бородатых дядек, а из дерева и глины — маленьких тетек. Усатый прадед сидит в пиджаке, закинув ногу за ногу. На тонких руках прабабки — младенец. Со стершимся от старости лицом. И кто-то карандашом подрисовал ему четыре точки: глазки, носик, ротик. И два дедушкиных брата в кепках стоят за спинами родителей.

Так можно дойти до совсем ветхой фотографии: шесть взрослых и два ребенка. Прапрадед в двубортном пиджаке и высокой шапке, с бородой, как у последнего царя лесов, степей, гор и пустынь, — сидит. Справа и слева от него прабабка и прапрабабка. В платках. Сидят. Усатый дядька с баяном. Стоит. Усатый прадед в темной цилиндрической шапке. Стоит. А между ними — сливающаяся с белым фоном белая женщина. На обратной стороне фотографии — несколько раз повторенная фраза «Доброго здоровья» и обрывки слов, чисел: «старо», «убу», «40», «85». Особенно же неизвестному писцу нравилось выводить размашистую букву «Добро».

Фотографий было великое множество. Все они оказывались перемешанными, кучами лежали в пакетах, в коробках, не вклеенные в альбомы.

Да. Почти все умерли. Большинство — до моего рождения. Имена многих вообще никто не знал. А кто знал — тоже умер. И глаза у них были необычные. Сейчас так не смотрят. Наверное, мода изменилась куда как смотреть.

Они, покойники, смотрят как бы во все стороны. И никуда не смотрят. Но видят все. И даже тот младенец со стершимся лицом — он тоже смотрит куда-то подрисованными глазенками.

Смотрит в окно. Да. Рядом с сервантом — окно. Или сервант — рядом с окном. Или и то и другое рядом с чем-то. А на окне — решетки. От воров. За решетками — заасфальтированный двор. И посреди двора — лужа. Это асфальт просел. Лужа эта — мертвая, с бурой вонючей водой, напитавшейся пылью и бензином. Никто не живет в луже. В ней либо рождаются, либо умирают. Как родились три шестилапые лягушки такого же бурого цвета. Как умерли две подвальные крысы, пытавшиеся пересечь безбрежную лужу, спасаясь от темно-серой трехногой кошки. В луже не отражалось солнце. В луже отражался девятиэтажный бетонный дом, стоявший буквой «Пыль».

Справа от окна — старинная швейная машинка. А в машинке — дырочки, норы, клапаны. А внутри — колесики, рычажки, шестеренки. Машинка полна загадок, потому что она — старинная. И на полированном, грациозном ее теле вытатуирован тот же сфинкс, что прятался в бабушкином серванте.

Покрывалась швейная машинка большим полотнищем изумрудно-зеленого плюша с бахромой. В него я наряжался — играл в короля. В короля квартиры. И в главного ее мага.

Вдоль второй стены, напротив серванта, стояла бабушкина кровать. С двумя широкими плоскими подушками. И одной маленькой. Под кроватью удобнее всего было прятаться. Но и проще всего. Поэтому, когда мы играли в прятки — вдвоем с братом, втроем с папой или с гостями, — то прятаться под кроватью было уже бессмысленно. «Раз-два-три-четыре-пять-яидуискать-ктонеспряталсяяневиноват» — и яневиноватый первым делом заглядывал под кровати. Сначала — под бабушкину. Было в той комнате еще одно прятальное место — сколоченный папой платяной шкаф, в углу, рядом с кроватью. Но и там долго не просидишь, даже если заберешься за пальто, зароешься в платьях. Быстренько найдут. И в прихожей найдут. И в папином-мамином шифоньере найдут. И на балконе под кактусами, и за шторами, и в темной ванной, и в ящике для грязного белья. Тяжелее всего найти просто за открытой дверью. Между дверью и стеной. Но и там найдут. Не было такого места, где бы тебя не нашли. Но оно было. В этом месте прятался кот. Как придут гости, много гостей, кот испугается и спрячется в это место. И никак его не найти. Нету кота. Пропал кот. Даже искать не стоит. Однажды пробовали, конечно, найти его: все углы обшарили, каждый закоулок обглядели. Подумали уже: сбежал. Ан нет. Как только разошлись гости — он и вылез. Откуда вылез — не видел никто. Потому что места этого — не было. А кот его знал.

Зато нельзя было коту входить в бабушкину комнату: бабушка запрещала. Кот садился у двери и ждал, когда бабушка выйдет и накормит его. А внутрь заходить — ни-ни.

И последнее, что было в маленькой комнате, — это два стула и тумбочка с книгами. Самыми ненужными книгами. Их туда горой складировали. Одну тронешь — все на пол так и рухнут. Буквари, детские книжки, журналы. Мятые, рваные, изрисованные. Иногда в этой куче что-то да находилось. Но чаще — терялось. И пыль — пыль — пыль!

Раньше в этой комнате жил я. Но недолго. Больше никогда у меня не было своей комнаты. А тогда — была. И кота в то время еще не было. И спал я на железной кровати. И однажды вечером поймал зеленую жабу — зеленые жабы приятнее серых — и посадил ее в целлофановый пакет с водой. А пакет прищепками прищепил к нижнему краю ковра. Чтобы жаба там жила. И пела бы. И ловила бы комаров, которые обязательно залетали к ней в пакет. Такие вот любопытные комары, они всегда куда-нибудь да залетают.

Так вот, лег я спать. И на пакетик поглядывал. И прислушивался. А жаба причмокивала, подпрыгивала, плескала водой. Я-то думал, ей там хорошо, уютно, сытно, к ней туда комары стаями валят, а вот и нет. Взяла жаба и выпрыгнула из пакета. И улезла. Не куда-то улезла, а просто улезла, потому что куда ей улезать? И спрятаться ей в квартире негде: ни болота тебе, ни арыка, ни даже маломальской лужи. Разве что под пол заползти, где могли бы жить мыши, если бы они жили у нас, когда появился деревянный пол. Вот бы потеха пошла — жабы и мыши! Уж они бы повоевали! Они бы спать не давали, те еще беспокойники эти жабы и мыши.