Александр Грищенко - Вспять

Но мышей не было. И жабы тоже не было. Она улезла и усохла. Потому что без воды. Так они быстро усыхают. А когда усыхают, то делаются плоскими, как гербарий. Их потом в книги закладывать можно. На память.

А вот моя жаба, перед тем как усохнуть, размножилась. Пошло от нее племя сухолюбивых жабят. Они уже не мягкие, как все нормальные жабы, а жесткие и зубастые. И живут в пыли под полом. Их у нас вывелось несколько сотен.

Да, в то время был у меня и свой собственный письменный стол. А бабушкина мебель: сервант, кровать и старинная швейная машинка — стояли в комнате по соседству. И платяной шкаф был мой. В нем висели мои сорочки, брюки и синий форменный пиджак с изображением костра на плече, маленького такого солнышка на рукаве. Жаль, что кот еще не родился. Ему бы понравилось в моей комнате.

За окном тогда не было видно лужи. Гибкий клен с горькими листьями, охранявшими соседские окна, еще не тянул своих веток к нашим решеткам. И сосед — толстый, лысый, в рубашке навыпуск и дырчатой шляпе — все ходил по двору и угощал детей карамельками и леденцами. За это мы говорили ему спасибо. И соседи сверху никуда еще не уехали, а катались в лифте, хлопали дверью, выгуливали собак. И с ними, с соседями, нужно было здороваться.

А когда толстый и лысый сосед умер, жена никак не могла похоронить его, и он лежал за стеной, а я знал, что он лежит за стеной, и не мог уснуть всю ночь. Пока сосед лежал за стеной. Без карамелек и леденцов. Сам похожий на большую мягкую карамельку. С закрытыми глазами-леденцами.

А до этого, до того как сосед умер, а я жил еще в своей комнате, самой маленькой из комнат, но своей, в это время я перестал как раз в той комнате спать. Перестал. А до этого — спал там ночью. Потому что однажды — тоже ночью — проснулся от того, что кто-то сидит в прихожей, над самой дверью — ведь это рядом совсем и все слышно, — и вот сидит и звуки издает: «Цык! Цык!! Цык!!! Цык!!!! Цык!!!!!» Я не выдержал этого цыканья. Убежал в соседнюю комнату, к бабушке, залез к ней под одеяло и больше в той маленькой — не спал. Никогда больше! И никогда меньше. Совсем никогда.

А еще раньше, до того как я жил в маленькой комнате, она была пустая. Как бы детская, игровая. И как бы кладовка. В ней было много разбросанных игрушек, драных книжек. И ничего не хотелось убирать. Тогда прямо изо всей комнаты можно было делать домик . Тогда вся она заполнялась мебелью, а мебель накрывалась тряпьем. И лазали там внутри до посинения, и жили там внутри целыми днями — в затхлых матерчатых домиках.

А совсем вначале, до того как в комнате никто не жил, в ней жила сестра бабушки, тоже бабушка, только старее. Всех нас в то время в квартире жило шестеро. А не как обычно, пятеро после того как сестра бабушки умерла. И была она слепая. И нас не видела. Зато видела тех, кого не видели мы. И разговаривала с ними. И они — с нею. А с нами она уже не разговаривала. С теми, кого она видела, а мы — нет, было ей, наверное, интереснее, потому что как раз нас она и не видела. И еще она не ходила, а только лежала. Но, как она умерла, я не знаю. Потому что был в это время в другой квартире, у другой бабушки. Вот мне и не стали показывать мертвую. Просто повезли ее и закопали на том же кладбище, где уже несколько лет лежал мой дед, тот, который дядек усатых лепил и тетек голых выстругивал. На том же кладбище, куда потом свезли второго деда, того, который родился в пустыне, сидел в центре города и руководил движением поездов, которые перевозили через пустыню людей — в город и из города. И вот лежат теперь они в одной земле, в одной глине, в одной пыли, а между ними — тысячи таких же лежат, чьих-то дедушек и сестер чьих-то бабушек. И не замечают они друг друга в такой толпе. Почему-то.

Брат потом рассказывал мне — он все сам видел, — как у сестры бабушки глаза позеленели, когда положили ее на диван, накрытую большим плюшевым покрывалом. Только не зеленым, а другим, красным, но тоже плюшевым. Оно мне, по правде, больше нравилось, но им потом ничего не накрывали. Пылилось оно в шкафу, в прихожей.

Маленькая комната, хоть и маленькая, но много чего там поместиться могло. Когда я спросил: «Миллион денег — это сколько?» — мне ответили: «Это столько будет, если заполнить деньгами всю маленькую комнату — от пола до потолка». С тех пор я знал, что миллион денег — это очень много. Маленькая комната внушала почтение к себе. И сожаленье о том, что никакого миллиона у нас никогда не будет. И нечем будет заполнить маленькую комнату. И самой комнаты я никогда не увижу. Потому что ее больше нет. Потому что и квартиры тоже нет. И дома. И города. А если что-то и есть, то никак не город. А если это все-таки город, то какой-то другой. А если именно не другой город, то это не он. Это я. Это меня больше нет. И не будет никогда. И не было.

И комнаты нашей. Где мы с братом жили. Через стенку от бабушки. У обеих комнат был общий предбанничек, коридорчик, всегда пустой. Ничего там никогда не стояло.

В комнате, напротив двери, стоял тяжеленный шифоньер. Его привезли из дома с привидением. Но теперь привидением в нем и не пахло. Пахло в нем лекарствами. Рыжий кот очень любил, сидя на его крыше, лизать большую и толстую доску. Нализавшись, рыжий кот чувствовал себя отменно.

Но раньше этого шифоньера не было. И кровати наши стояли не так, а друг напротив друга, вдоль стен. У каждой кровати, на стенах, — по ковру. Спишь себе, уткнувшись в ковер, и рыжий кот в ногах спит — дистанцию блюдет. Скучно, а хорошо. Ничего особенного, ничего светлого (комната — темная), ничего отрадного — а все-таки было это. Не просто было, а я в этом был. Долго уснуть, к примеру, не мог. Это ведь самое страшное, когда уснуть долго не можешь. Когда и подушка смялась, вся такая горячая и невкусная, и под одеялом жарко, уснуть не можешь. Засыпать — страшно. Не сон, само засыпание, переход от яви ко сну. Это ведь именно то, чего никак не запомнишь, чего никак не опишешь. Сон-то еще можно вспомнить, и, как просыпаешься, тоже помнишь хорошо, а вот как засыпаешь, когда засыпаешь — это остается загадкой. И вот думаешь, думаешь: как же это, а? когда же это наступит? ведь сейчас, наверное, да? лежу себе, а потом бух — и все? И не засыпаю!

Когда маленький был, то самих снов боялся. Страшных. Редко снились они, зато как приснятся — целое событие. Поэтому, чтобы ничего не снилось, разработал я специальный ритуал. Как лягу — зову маму или папу. Говорю им спокойнойночи. Целую. А потом долго-долго про себя повторяю заклинание: «Мне не приснится страшный сон, мне не приснится страшный сон, мне не приснится страшный сон, мне не приснится страшный сон, мне не приснится страшный сон, мне не приснится страшный сон, мне не приснится страшный сон, мне не приснится страшный сон, мне не приснится страшный сон, мне не приснится страшный сон, мне не приснится страшный сон, мне не приснится страшный сон, мне не приснится страшный сон, мне не приснится страшный сон, мне не приснится страшный сон, мне не приснится страшный сон, мне не приснится страшный сон, мне не приснится страшный сон, мне не приснится страшный сон, мне не приснится страшный сон, мне не приснится страшный сон, мне не приснится страшный сон, мне не приснится страшный сон, мне не приснится страшный сон, мне не приснится страшный сон, мне не приснится страшный сон, мне не приснится страшный сон, мне не приснится страшный сон, мне не приснится страшный сон, мне не приснится страшный сон, мне не приснится страшный сон, мне не приснится страшный сон, мне не приснится страшный сон, мне не приснится страшный сон, мне не приснится страшный сон, мне не приснится страшный сон, мне не приснится страшный сон, мне не приснится страшный сон, мне не приснится страшный сон, мне не приснится страшный сон».