Виктор Пучков - Сахарная болезнь

Медсестра устало смотрит на меня и ждет ответа.

Я называю свою болезнь.

Она злорадно тянет:

— У-у! Повезло!

Я воспринимаю её юмор спокойно. Мне ужасно не нравится сидеть на этом стуле перед старичком-доктором в пропитанном больничным запахом кабинете. Я говорю:

— На самом деле бывает и хуже.

Медсестра оживляется, но произносит холодно:

— Нет, хуже не бывает.

Доктор наконец-то отрывается от писанины. Ставит штампик в карточку, закрывает её и пристально вглядывается в меня. Я отвожу взгляд в сторону.

— Знаешь, — вкрадчиво начинает он, — сейчас появились новые способы лечения. Без Лекарств… Ты спорт любишь?

— Да…

— Какой?

— Футбол.

— Футбол? — название самой популярной в мире игры, видимо, ставит его в тупик. Он продолжает, — А есть такой спорт, бодибилдинг называется. Знаешь?

Его глаза упираются в стекла очков. Я молчу. Он ждет.

Медсестра не выдерживает:

— Да знает он, Евгений Михалыч, знает, — зевая, вставляет она.

— Знаешь?

— Ну конечно, — отвечает за меня эта сухонькая женщина и скорбно следит, как я отреагирую на её находчивость. Мне мучительно скучно, и я молчу, стараясь не смотреть им в глаза. Я замечаю огромную руку доктора. Она бронзово-коричневого цвета, как и его лицо. На мизинце красуется явно грибковый ноготь. Густые брежневские брови. Ладонь влажная. Я видел, как после неё на карточке некоторое время держалось пятно.

— Так вот, — продолжает словоохотливая бронза, — сочетание нагрузок определенным образом позволяет сократить количество инъекций в день, а иногда и совсем отказаться от инсулина… И… об этом появилось много статей в современных журналах. Так что… (пауза) Будешь заниматься бодибилдингом?

Я знаю, что ему по большому счету все равно, буду я или не буду тягать железо. Поэтому я говорю правду.

— Нет.

— Почему?

«Я не знаю» — это универсальная формула для завершения надоевшего разговора. Это ответ на вопрос, на который не хочется отвечать. А если при этом строго-равнодушно взглянуть на собеседника, то он все поймет. Без слов.

— Я не знаю.

Доктор посмотрел на часы, потом — мельком в мою сторону.

— Ну что ж, как хочешь.

Я взял карту, талоны, обходной лист, ещё кое-какие бумаги — и вышел.

Причина, по которой я иду по плиточному коридору нашей поликлиники, — моя болезнь.

Диабет.

В общем, это обычное дело: я проделываю такой путь каждый год. Отсюда мое равнодушие ко всему, что происходит. Я привык к очередям, бездарям-врачам, притворному сочувствию медсестер. Ко всему привык.

Можно по-разному относится к своему недугу. Можно его лечить, любить, ругать его, страдать от него. Много чего можно, но все это не для меня. Диабет — моя жизнь. Он такая же часть меня, как палец, рука или ухо. Я его, а он мой.

Все так.

Поликлиника — не единственное место, куда я прихожу часто. Есть ещё множество всяких конторок и организаций. Они отличаются только функцией, формой печати, подписи, возможно, людьми, но они не отличаются содержанием.

Первое, что вы там почувствуете, — это характерный запах чего-то старого. Почти умирающего. За запахом следует картина: мелкий местечковый ремонтик, обшарпанные стены, обклеенные листовками, скупые лавочки и всегда — недостаток света, тусклая, одинокая и желтая лампочка, какой-нибудь фонарь или вообще ничего. И ещё очередники. Ты никогда, никогда не будешь первым, все время за кем-то. Самое важное ощущение от встречи с конторой — клетка невыносимости ожидания.

Я не люблю жаловаться, но порой тебе настолько все становится противно и тошно — эти бабушки и дедушки, эти вздохи старчества, эти облезлые коридоры — что хочется вырвать диабет с корнем, бросить его на землю, затоптать ногами, как серого гада.

Но вдруг ты вспоминаешь, что диабет помог тебе поступить в институт (бесплатно). Он же поставляет денежки на карточку в левом кармане твоих брюк. Диабет возит тебя в автобусах и электричках. Он оставил в стороне армию.

Диабет — палка о двух концах. Почти что твое существо. Мерзкое и доброе. Щедрое и жестокое.

Диабет — это мой Вильям Вильсон.

Я лежу на койке девятой палаты. Я лечусь в Институте Эндокринологии. Лежу и смотрю на него. Он достает из тумбочки глюкометр, потом ланцет и полоски, разрезает одну из них пополам, закрывает тюбик, ставит на тумбочку. Далее он разминает пальцы, заряжает ланцет и бьет в красно-бежевую подушечку. Из маленькой черной точки медленно выползает бордовый кружочек. По правилам, первую каплю нужно стирать. Но для нас это совсем не имело значения. Глюкометр отсчитывает секунды, а он говорит:

— В тот день, когда я заболел, я шел по улице. Просто шел куда-то. Не обращая внимания ни на что. Потом вдруг на секунду очнулся и понял, что стою на перекрестке. Водители сигналят, а какой-то мужик ведет меня на другую сторону. Это не бред был. Просто на все плевать. Меня нашли в подъезде. Я сидел на ступеньках и смотрел вперед. Мой сахар тогда был — 40. А у тебя?

— Не знаю.

Я заболел в три года и совсем не помню, как я себя чувствовал тогда. Говорят, моя болезнь передалась мне по наследству от прабабушки: у неё тоже был диабет. Но есть ещё причины: ветрянка, Чернобыль и ошибка врачей.

Глюкометр пищит:

— Пи-пи-пи.

— Ну вот, — говорит он, — 12 и восемь. Высоковато. Пойдем ширнемся.

— Пойдем.

Диабетики отличаются от наркоманов тем, что делать ежедневные уколы они начали не добровольно. Ну и колемся мы не в вену, а в мышцу. Иглы меньше. Да и шприцы давно не одноразовые. Хотя я помню время, когда мать кипятила стеклянные шприцы перед каждой инъекцией. Иголка, если она новая, входит не больно. Порой ты чувствуешь, как инсулин впрыскивается внутрь, а когда ты вытаскиваешь ручку, то прозрачная (реже с кровью) капелька неизбежно вырвется наружу. Одна единичка. Всегда.

Типичная черта диабетика на инсулине — шишки. Липодистрофии. Жировые образования на местах уколов. — На животе, руках, бедрах. Все это лечится.

Диабет — это режим. Все, что ты ешь, пьешь, все, что ты делаешь, чувствуешь — все это отзывается на диабете. На тебе.

Эндокринолог спрашивает:

— Какие жалобы у тебя?

— Никаких.

Вопрос, как и ответ, давно имеют значения только для бумаги.

Моя карта пестрит её корявыми буквами:

«Жалоб нет»

Жалоб нет.

Жалоб нет.

Я хожу к ней только для того, чтобы выписать инсулин. Она не вылечит меня, не пропишет ничего более. Не поможет.

Она — плохой врач.

Я могу так говорить, потому что я знаю других. Я видел других.

— Почему ты плачешь? — Она говорит ласково, как мама.

Вот вопрос. Понятно же, почему. Я остался в больнице один, никто ко мне не приезжает уже неделю, а друзей пока нет.