Глен Хиршберг - Дети Снеговика

– Теперь-то ты все понимаешь, правда, Дьявол? – спрашивает Спенсер.

Я смотрю на него и ничего не говорю.

– Понимаешь, почему нельзя нам ее разыскивать? И почему мы должны оставить ее в покое.

– Нет, Спенсер, не понимаю, – говорю я. Мне не хочется ни махать кулаками, ни злить его. Но его позиция бесит меня и озадачивает. – После твоего рассказа мне только больше захотелось ее найти. И он вовсе не объясняет, почему ты этого не хочешь.

– Потому что ты все такой же непроходимый самовлюбленный щенок.

– А что, если мы ей нужны? Что, если ей тоже необходимо нас найти, но она не в состоянии это сделать? Теперь у нее даже нет доктора, и бог знает, что за семья у нее в Кливленде или там, куда уехала Барбара Фокс. Джон Гоблин сказал, что никто из его знакомых не видел Барбару со дня похорон. Он считает, что она вполне могла снова дернуть в Африку или куда-нибудь еще. А это означает, что мы, возможно, последние два человека в этом мире, которые вообще ее знают.

– А! Так тебе кажется, что мы ее знаем, Мэтти? Что все наши потуги оказать положительное влияние на ее жизнь дают нам этакое право собственности или, по крайней мере, уникальную проницательность?

– Мы знаем, что с ней произошло.

– Ой ли?

Я чувствую, что краснею. Еще немного, и я перейду на крик.

– Мы знаем, что она исчезла. Мы знаем, что она вернулась. Мы знаем, что, пока ее не было, она, должно быть…

– Все правильно, – перебивает Спенсер, и снова повисает томительное молчание.

Руки у меня сжимаются в кулаки.

– Ладно, – продолжаю я. – Она ведь была там, верно? Не могла не быть. Ты ведь и сам об этом думал, и попробуй скажи, что нет. Она все видела. Но даже если она там не была, если не видела его воочию, все, через что ей пришлось пройти, изменило ее навсегда и…

– Ты-то откуда знаешь? – Голос Спенсера звучит тихо и ровно, как мотор, который не выключили, чтобы не дать ему замерзнуть. – Ты же не видел ее с того дня, как она вернулась. Или я ошибаюсь?

– Я…

– Я ошибаюсь? – Он не дожидается, когда я отвечу. – Ты не знаешь, что случилось, потому что никто не знает. Ты не знаешь, что она стала другой, потому что не знаешь даже, где она сейчас. И если помнишь, никто из нас до конца не понимал, что происходило с ней до того, как это случилось. Не потому, что плохо старались, это я тебе гарантирую. Но все равно не понимали, Мэтти. А теперь уже слишком поздно.

– А вдруг мы ей нужны? – снова срывается у меня с языка, потому что я не могу думать ни о чем другом и потому что не хочу говорить о том, где Тереза была до того, как вернулась, поскольку я не готов снова это увидеть. Во всяком случае, наяву. Я и так до чертиков насмотрелся на это во сне.

– Ты здесь не ради нее, – шипит Спенсер. – И все это делаешь не ради нее.

Я поднимаю руку, киваю в знак согласия и, открыв было рот, обрываю себя на полуслове, но, подумав, говорю:

– Ну конечно. Я здесь ради себя. Ты это хочешь услышать? Ты у нас теперь слуга народа, а я все тот же эгоистичный выродок? Ладно, пусть так. Но я здесь еще и ради моей жены, ради моих родителей, может даже, ради брата и ради Фоксов. И уж конечно, ради Терезы. Как и ради тебя. Добавь еще Эми Арделл, близнецов Кори и Джеймса Море.

– Не смей произносить это имя. Я не желаю слышать его из твоих уст. Впрочем, нам пора. Мне надо еще отвезти тебя домой.

Не успеваю я возразить, как он выходит из кабинки и бросает на стол двадцатку. Бармен, как я понимаю, уже ушел. «Мальборовские» часы показывают два двадцать.

В машине Спенсера, при фонтанирующем обогревателе, с фарами, буравящими городскую тьму, куда более плотную, чем сельская пустота Кентукки, его история мечется по моему внутреннему аквариуму кошмаров очередной уродливой рыбиной. Я даю ей время прижиться. Спенсер ничего не говорит, только дико трясется, и из-за его сухощавости мне все время кажется, что он того и гляди загремит, как марака. [55]Но выглядит он молодо, несмотря на худобу, на изможденное лицо и неожиданную седину на висках.

К своему изумлению, я понимаю, что плохо не все, что я чувствую в данный момент. В моем собственном слегка мифологизированном кошмаре это всегда были события той конкретной детройтской зимы, которые ввергли меня в смятение, бросили – застывшего, сбитого с толку – утопать в моем собственном вечном снеге. Но теперь я не так уверен. Может, вовсе не Снеговик отгородил меня от жизни; в каком-то смысле как раз он-то и был той силой, которая втянула меня в нее. Помимо всего прочего, он был моим первым опытом, который я с кем-то разделил. Я разделил его вот с этим человеком, который на меня даже не взглянет, с человеком, который, возможно, никогда больше не захочет меня видеть. И мы делим его по сей день.

– Спенсер, – заговариваю я неожиданно для самого себя на повороте к церкви и тут же умолкаю, не будучи уверен, что ему захочется услышать. Показываю на свою машину, и он тормозит рядом с ней, но двигатель не выключает. Мы сидим, я смотрю на темные дома и тяну время. В ближайшем от нас доме нет окон, проемы заделаны картоном и черным скотчем.

– Легко с тобой дружить, Мэтти, – говорит Спенсер, и его величественный голос смягчается. – Ты понятлив. Относительно проницателен. Ты хорошо соображаешь, даже слишком хорошо, а это, оказывается, редкое и весьма соблазнительное качество.

– Это значит, что завтра ты идешь со мной?

– Это значит – выметайся из машины. – Он нажимает кнопку, снимая замок с предохранителя. – Вылезай и никогда больше не возвращайся. Ради собственного блага, а если это слишком слабый мотив, то ради моего. Я хочу, чтобы моя жизнь текла, как течет. Я хочу, чтобы в ней были люди, чтобы в ней была моя община. Я хочу иметь кусочек Бога, чтобы можно было от Него вкушать, потому что иногда, Мэтти, я и правда от Него вкушаю. А если и этого мало, то почему бы не подумать о ее благе?

– Что ты имеешь в виду? – спрашиваю я спокойно. Он не отвечает, и я чувствую, как во мне поднимается отчаяние, в котором, на мой взгляд, должно быть гораздо больше злости, чем есть. – Ты от меня так просто не отделаешься. Мало того, мы оба никогда не отделаемся от нее, и ты это знаешь. Может, если мы сумеем ей помочь, ты почувствуешь, что заслужил то, что имеешь. Сейчас-то ты явно этого не чувствуешь.

– Выметайся, – шипит Спенсер и начинает судорожно заглатывать пустоту. Я не двигаюсь. Через некоторое время судороги становятся реже, плечи у него опускаются. На глазах снова выступают слезы, но губы кривятся в улыбку. Почти «сприцепинговую» улыбку. Мы ведь и впрямь были с ним тогда очень хорошими друзьями. – Ты идиот, Мэтти. Жалкая заблудшая душа. Неужели не понимаешь? Есть две возможности. Либо она где-нибудь в безопасности, и ей уже лучше: отец с Барбарой откачали ее, и она провела еще несколько лет, перечисляя породы вымерших рыб и названия конфет, начинающиеся на «с», потом ее выпустили, и теперь она сидит где-нибудь у окна – в Бостоне, например, – глядя на снег и думая, что надо заняться уборкой, то есть живет нормальной здоровой жизнью. А может… – Он переводит взгляд на меня, и я не могу этого вынести – слез в его глазах, искрящихся глазах все того же мальчишки, каким я знал его даже неполный год. – А может, она сейчас там, где нет комнат. В любом случае, Мэтти… в любом случае… Подумай, кто мы для нее?