Глен Хиршберг - Дети Снеговика

– Ты не представляешь, какая в Африке трава, – сказала она вместо: «Мэтти, убери руку».

Закрыв глаза, я сосредоточил всю свою энергию на кончике пальца. Мне даже показалось, что я чувствую, как травинки щекочут кожу на ноге Барбары.

– После сезона дождей, Мэтти. Господи! Ты даже не представляешь, что это за дожди. Убери палец, маленький развратник.

Залившись краской, я отдернул руку.

– Твои родители никуда не собираются в ближайшее время?

В голове у меня что-то застрекотало, но я вдруг понял, что она имеет в виду работу няньки, и тогда, покраснев еще больше, отрицательно покачал головой:

– Мне больше не нужна нянька. Я уже лет сто как без нее обхожусь.

– Даже я?

– Просто мы хотели занять тебя чем-нибудь по субботним вечерам.

Барбара ткнула меня пальцем в щекотное место между ребер, и я повалился на траву. Хотел было откатиться на безопасное расстояние, но она так крепко прижала меня к земле здоровой ногой, что мне было не только не подняться, но и не вздохнуть. Она вроде бы уже собралась меня отпустить, но тут я почувствовал, что она резко напряглась, потом, оттолкнувшись, перешла в вертикальное положение и стала растирать поврежденное колено.

У сетчатой двери появился ее отец. Казалось, волосы у него на теле стали еще гуще – наверное, потому что совсем поседели. Белый пух выбивался из-под майки, нависал над покрасневшими веками, делая его похожим на цыпленка.

– Так, так, так, – протянул мистер Фокс, и я вспомнил, каким он вернулся из Вьетнама. Он был репортером, а не солдатом. Но моему отцу все равно не нравилось, что я у них бывал.

«Если честно, сынок, Фил Фокс внушает нам беспокойство, – сказал он как-то, усадив меня рядом с собой на диван. – Он стал совсем другим человеком. Ему нужна серьезная помощь». Миссис Фокс тогда еще жила с ними, а Барбара училась в колледже и чуть не все выходные проводила с родителями и со мной.

– Доброе утро, мистер Фокс, – поздоровался я, поднявшись на ноги.

– Беги в школу, Мэтти, – сказала Барбара, глядя на отца, и побрела к дому, даже не помахав мне на прощанье.

Свернув на дорогу к Сидровому озеру, я увидел Терезу. Она шла на полквартала впереди. Чтобы привлечь ее внимание, я столкнул тачку с тротуара на гравиевую обочину и загромыхал по камням. Наконец Тереза обернулась. Она стояла и ждала, морща губы. Вокруг ее лодыжек вилась цветастая юбка. Странная все-таки девочка. Непостижимо странная.

– Эй, – окликнул я. – Это ты?

– Как видишь, – сказала Тереза, пристраиваясь рядом. О тачке она ничего не спросила. Но посмотреть на нее посмотрела.

– Значит, ты все-таки идешь?

– Значит, он меня все-таки отпустил.

Это уже что-то новенькое. Я-то думал, Тереза решила прикинуться больной, потому что в День красно-серых первое место ей точно не светило.

– Видишь? – спросила она, указав на окно гостиной серого дома впереди. В нижнем правом углу красовалась маленькая ладошка, обведенная красным контуром.

– Что это?

– Если на нас нападут, мы должны бежать к ближайшей руке.

– Нападут? Кто?

Тереза ответила не сразу. Мы шли молча, пока наконец она не сказала:

– Кто угодно.

– Вирусы бешенства? – спросил я, и она хмыкнула.

– Радиоактивная пыль.

– Джейми Керфлэк.

– Бесси Романе – И мы дуэтом затрубили в воображаемые кларнеты.

Пару месяцев назад Бесси решила, что ей не пристало быть пятым кларнетом в оркестре, и, чтобы занять место в первом ряду, она поочередно перетащила все четыре передних стула за флейты, в расположение ударных, загнав туда и своих коллег-кларнетистов.

– Как ты считаешь, у тебя в школе есть друзья? – спросил я.

Она шла, глядя вперед. Тропинка, ведущая к школе, петляла среди деревьев, как будто стволы по очереди перепрыгивали через скакалку, но, когда мы до нее дошли, Тереза свернула на дорогу к озеру.

Я, ни слова не говоря, последовал за ней. Нам бы больше повезло, если бы нас никто не увидел. Тогда мы провели бы это утро в грязи у побитого штормами пирса, совершив парный прогул, что было бы настолько невероятно, что, пожалуй, развеселило бы даже доктора Дорети. Иногда я и правда думаю, что если бы нас никто не увидел, мы бы точно весь день пробарахтались в этом «человечьем» озере, а потом вернулись домой, и тогда наступило бы самое обычное лето, которое сменилось бы самой обычной осенью, и ничего бы не произошло.

Я оставил башмаки и тачку на вершине холма, и мы с Терезой потопали по заросшей травой надводной террасе, продираясь сквозь тучи стрекоз, с тиканьем взмывающих ввысь. У кромки воды Тереза сбросила сандалии и приподняла юбку. Кожа у нее была белая, как бумага для заметок, словно до этого она никогда не выходила на улицу. Ни разу не поежившись, она вошла в серебристо-алюминиевую воду, которая сомкнулась у ее лодыжек и приковала ее к месту.

– Здравствуй, бабушка, – сказала она, как только мои ноги погрузились в тину рядом с ней.

В первое мгновение я подумал, что бабушка в воде, и похолодел от ужаса. Я не боялся Сидрового озера, как зимой, когда смотрел в него сквозь лед. Но мне никогда не нравилось топтаться на дне – такое ощущение, как будто тебя засасывает.

Тереза приложила руку к пирсу, в котором, похоже, осталось меньше металла, чем в озере. Это был уже не пирс, а скелет пирса, дочиста обглоданный дождевыми каплями. На том берегу поблескивали два дома сотрудников «Дженерал Моторс», колыхаясь в раскаленном воздухе, словно танцуя щека к щеке.

– Бабушка? – переспросил я.

– Мамина мама.

Вот это да! Впервые за все те годы, что я знал Терезу, она упомянула о своей матери.

Ее мать умерла, когда мы учились во втором классе. О том, что она умерла в машине, заперев ворота гаража и включив двигатель, я узнал только пятнадцать лет спустя от своей матери; тогда же она сказала мне, что труп обнаружила Тереза.

Там, на озере, я хотел расспросить Терезу о ее матери. Я ее почти не помнил. Даже не знаю, почему вдруг меня разобрало любопытство. Но то утро вообще было волшебным: кокетство Барбары, Терезины ноги в воде, да еще эти стрекозы кругом.

Но спросил я совсем не о том.

– Это из-за твоей бабушки папа отпустил тебя на День красно-серых?

Тереза по обыкновению ответила не сразу.

– Вчера ночью бабушка сказала, что стареть – это все равно что превращаться в озеро.

– В озеро? – переспросил я и поежился, вспомнив о собственных кошмарных снах.

– Да. Все начинают смотреть на тебя и не видеть, а если ты становишься неподвижным, плоским и только и делаешь, что отражаешь – как зеркало, – значит, ты умер.

Она вытащила ногу из воды и вытянула ее перед собой, глядя, как с пальцев стекает тина. Я тоже посмотрел на нее и сразу вспомнил ногу Барбары Фокс. Да, везет мне сегодня на нижние конечности, отметил я про себя.