Денис Осокин - Ангелы и революция

Мы знаем, так поют в Сербии и еще в некоторых смертельных уголках Балкан. Но термин этот наш, мы с удовольствием дарим его отечественным музыковедам.

Это пение такое, как будто бы вместо обычных слов пелось сплошное ой, ой-ой, ой-ой-ой! Или ай-ай, ай, айя-яй! И все слова, зубами вырванные из тела, горячие и с кровью, швырялись бы в лицо утопающим в слезах слушателям. И, собственно, сами крики ой! и ай! жуткие по своей силе, горечи и веселью, обрамляют чуть ли не каждое слово, пропетое навзрыд.

Мы знаем, мы слышали, так поют в Румынии и в Боснии, так поют цыгане, так поют все, у кого глаза черны, а жизнь — сплошные ножи в сердце, яркое солнце в глаза и виноградное вино вместо льда, лекарства и воды.

Мы хотим жить до ожогов по всему телу, мы хотим умереть от боли и восторга, наши зубы раскусили семечко из абрикосовых садов и виноградников жизни — и мы поняли весь ее крик и весь ее яд, сжимающий горло, — вот что горькое пение сообщает всем, кто его слышит.

Горькое пение означает предел человеческого познания. Тот, кто так поет, сидя под грушей и плача, понял все и теперь бесконечно счастлив, что бы с ним ни происходило, счастлив навсегда.

Нам до безумия близко горькое пение, здесь в России мы говорим ему да! мы ревнуем, мы отчаянно завидуем людям, поющим горько.

На портрете у него нет зубов — ах ты тютя! — здесь ему всего четыре года.

А теперь грешные зубы Сережи сокрушил Господь. Он ведь ясно обещал.

Питийный мой товарищ, Исайя Маркулан, прятал голову в воротник и молча курил. Он и я — оба мерзли в садике на скамейке — был вечер на редкость холодного апреля. Мы были усталые и не спешили домой, потому что дома только сон, а нам хотелось отдыхать, а не спать.

Белый дородный кот, невесть откуда взявшийся, вырос перед нами, потолкался харей о грязные наши ботинки и залез под скамейку.

Я не люблю котов, поэтому вечно груб в своих рассказах о них.

Я и Маркулан, вытянув ноги и глядя на черные деревья, просидели так целую вечность. Слов тогда было сказано мало и много выкурено папирос. Правда, Маркулан рассказал мне о своей могилевской сестре Вере и рассказ почему-то закончил словами: женись на ней.

Когда мы встали и собрались уходить, кот все еще сидел под нашей скамьей и, едва различимый, глядел на нас сквозь решетку отсыревших брусьев.

Вот ты-то и пойдешь со мной, — сказал Маркулан и взял паразита за шкирку.

Я засмеялся и предложил назвать его Жирной Сволочью, а Маркулан посмотрел на него и сказал: Пусей назову, а то, что он сволочь, это и так видно.

И втроем мы пошли из сада туда, где горели фонари.

Александру Палычу Буравцеву было сорок восемь лет, и работал он бог знает где. Волосы у него вились как проволока и не думали седеть. Александр Палыч имел пронзительный голос, который все время срывался, и, если надо, мог так изматерить, что лучше не вспоминать.

Александр Палыч был довольно хмур в обращении со своей женой, Тамарой Юрьевной, но, бывало, лежа рядом на кушетке, изловчится и неожиданно схватит жену за бока — знаете, как это бывает — пальцами между ребер.

Тамара Юрьевна орет как десять смертей, а у Александра Палыча лицо светится, и сам он смеется счастливым, прямо ангельским каким-то смехом.

Жене щекотно, истошно и весело, но, ясное дело, она бы предпочла это издевательство прекратить. Так она и кричит, задыхаясь: Прекрати, прекрати!..

Но Александр Палыч никак не унимается: Баян, ты мой баян, — веселится он.

Прекрати, прекрати!.. — колотит ногами несчастная Тамара Юрьевна.

Наконец Александр Палыч отпускает жену, вздыхает, мрачнеет и произносит с видом, в угрюмой серьезности которого трудно усомниться: Молчи, Маня, может быть, у меня это единственная радость в жизни.

Блики единственной радости еще долго гуляют по его лицу. Мы многого не знаем, но знаем наверняка, что Александр Палыч и Тамара Юрьевна друг с другом живут хорошо, вот уже много лет. Мы подозреваем, что Александр Палыч все-таки лукавит насчет единственной радости, хотя так, как он говорит, конечно, тоже может быть.

Они всегда вместе, как только выдастся свободная минута.

слышим мы, как поют за стеной.

подпеваем мы песне и стреляем в потолок из пистолетов.

Ксения навряд ли хотела бы называться питийной подружкой, всякая женщина предпочла бы называться женой, а уж тем более мертвая женщина.

Но что есть, то есть, и я расскажу на всю РСФСР, как Ксения и я купались у пристаней в гуще ошалевших от жары горожан. Чахлые ивовые кустарники служили нам слабым прикрытием, и с пожарной каланчи за спиной, я думаю, тоже нас было бы видно.

Но пожарные стражи пьяны и сидят все внизу, а нам, главное, в воду зайти и выйти — четыре секунды, — так объяснял я Ксении, когда юбка еще была на ней и ситец на груди был застегнут на все пуговицы.

Вот она топчется в нерешительности, сняв только старые туфли. Ну же, Ксения, — продолжаю я, — две твои виноградинки и с близкого-то расстояния не примешь за грудь. И Ксения розовеет, грозит мне пальцем и роняет юбку в горячий песок.

На ее платье большие желтые пуговицы.

Власть бывает самая разная. Был царь, и власть его была неправильная, для одних буржуев. Есть людоедский король, весь обвешанный пестрыми ракушками, на коралловом атолле в Тихом океане, но его власть какая-то непонятная, потому что он во всем слушается нервного колдуна, крикливого и без штанов. Есть Советская власть, самая хорошая, все мы так много сделали для того, чтобы она была.

Но рассказ наш будет о женщинах.

Женщины — мягкий и очень смешной народ. Они встряхивают своими головками и не претендуют ни на что, кроме любви. Даже чтение идет далеко не каждой женщине. Женщины не вникают в вопросы власти, а только кричат в голос, когда какая бы то ни было власть препятствует их любви. Но ведь и сами женщины ее, то есть власть, имеют — и о-очень немаленькую.

Потому что — вот Инга, наша соседка, ленивая и желающая, чтобы двенадцать месяцев в году было лето,

вот Марина, белокурая курильщица, ей двадцать лет, она поет и стучит у нас за стеной на пишмашинке очень серьезные, прямо ужасные бумаги,

вот Полина, наша московская приятельница, умная, но охотно бы променявшая весь свой ум на свирепого матроса с якорем на животе и со следами сифилиса на морде, —

у каждой из них под кофточкой, мы вам скажем, совсем не шуточная власть, особенно когда они ходят или резко встают. Ого, как выпирает! Это просто чудесно.