Сергей Шаргунов - Чародей

— Про пенсии давай… — вялым голосом попросила старушка из-под ног.

— Пенсии? — глянул под ноги Ефремов, и это было его ошибкой. Народ, будто пьяница, забывшийся в сугробе и вдруг проснувшийся, обмерзнув и протрезвев, зашипел: «Пенсия! Пенсия!», — а Ефремов, наоборот, прикрыл глаза, собираясь для новой тирады, но и точно бы засыпая. Тут же новый ветер харкнул ему в лицо, и в это лицо озабоченно заглянул охранник Паша, и Ефремов начал обозленно тереть веки, а какой-то старик захохотал в толпе пустым глубоким ртом, безумным, как сама непогода.

— Предатель! — вдруг метнулся крик из толпы. — Долой свинью!

Парень с непокрытой плешивой головой и опухшей физиономией прорывался из темени к телеге.

— Кузьма! — угрожающе крикнул с телеги мэр, весь напрягаясь изнутри своей дубленки. — Опять в дурку захотел?

Парень мотнул головой и завизжал с новой силой:

— Иуда! Свинья! Предатель! Паскуда!

— Ща я его управлю, — сказанул за спиной у Вани Егор. Ваня оглянулся и увидел, как охранник спрыгивает с телеги.

— Вот видите, провокаторы суют палки в колеса! — поставленным самоотверженным голосом возгласил в микрофон Ефремов.

— Да это Кузька, наш дурачок… — рассудительным миролюбивым тоном сказала женщина у него под ногами.

— Иуда Родины! — Поросенок приближался страстными рывками, перед ним редели люди, но вот сбоку толпы, свирепо разрубая тела, влетел Егор. И одним махом, локтем расплющив чьи-то очки, он ударил поросенку в лоб квадратным кулаком, как обухом топора.

Толпа распахнулась, и в открывшемся голом проеме мелькнула статная фигура Егора, который волок за собой бессильную тушку, издававшую ультразвуковой визг.

— Россия будет единой и справедливой! Россия — великая наша держава! Пенсии повышаются, зарплаты растут… — Ефремов продолжал говорить.

— Он сирота. Родители его угорели. Он живой остался… — поежилась старушка о своем, и ее пальцы сделали пробежку назад от круглых носков депутатских ботинок.

Да и Ваня не слушал гордо раздиравшего воздух у него над ухом депутата, а дрожь улеглась, хотя ветер свистел и напрыгивал. Все Ванино внимание было обращено к краю людской черной разбурлившейся проруби, где Егор прыгал на юродивом, юродивый уже замолк, замолк, замолк. Ванино сердце взорвалось багровой жалостью, и с его губ навстречу вихрю, диким пространствам и избиению человека почти сорвалось такое простое: «Рамэламурамудва».

— Идем, ты живой? — Паша дернул его за плечо.

Ваня увидел, что депутат и мэр уже спустились с телеги, и палаческий Егор красуется рядом с ними, а народ разбредается в стороны…

Снова ехали. И приехали в пансионат. Огороженный со всех сторон, затонувший в снежных деревьях.

Ужин был накрыт в просторной столовой с остатками советского кефирно-оладушкового прошлого на стенах: седая тучка, круглое румяное солнышко.

— Устал? — спросил губернатор с братской интонацией.

Ефремов отмахнулся.

— Представляешь, волка встретили.

— Где?

— Ехали и приметили.

— Их много развелось.

— Одним меньше. Егор, парень мой, молодчик. С одного выстрела — уложил.

— Говорят, в Рассказово были приключения, — Пожарский смотрел на мэра, у которого от первой рюмашки лицо обложила сухая гранатовая корка.

Тот затараторил, засорил словечками:

— Да это Кузьма — придурок тамошний. Дорого его в дурдоме содержать. Ходит по улицам, баб пугает. Его заперли, а он дверь высадил и все равно приперся. Из погорельцев он. Родные его сгорели, а он хоть мелкий был — из дому выбег. И с той поры у него начались завихрения. Так и вырос дурнем. И еще он как будто радиоактивный. Хворает, волосы повылезли. Ну вы его, Михаил Геннадьевич, — подобострастно осклабился он на депутата, — знатно отбрили.

— Это опять все Егор — моя подмога… Вмазал ему? — Депутат лениво повернулся к охраннику.

— Я его уделал. Башку свернул. Пусть теперь орет! — подал мужественный голос с конца стола Егор.

— Ну, удаль молодецкая, награждаю тебя, — сказал Ефремов тяжело, величественно. — С февраля повышаю тебе оклад. На пятьсот единичек. Выпьем?

— За справедливость! — рассмеялся кислым смешком Пожарский. — Греешь своих.

— Спасибо, Михаил Геннадьевич! — только и сказал Егор, высосав стопку и все больше походя на химически ражую, яркую морковь.

Паша, как прежде похожий на надкушенное яблочко, однако моченое, с кислятиной, шумно зашептал:

— Убедился? Это тебе за то, что волка переехали… Я же обещал: будет благо. И мне будет, и Ване, и шефу! Всем по благу. Это нам за волка…

— Хорошо дерешься, — одобрил Егора пацан из свиты губернатора, пучеглазый, с кадыком в жестких желтых шерстинках. — Боксом занимался?

— Дворовым боксом, — дерзко заявил Егор. — Мы с ребятней возле кабаков тусовались. Видишь, мужик бухой, дернул его и давай лупить. Вроде тренировки. На живой мишени. Он и слабый, и предъявить ничего не сможет, пьяный был. Так я и учился. Чтоб с одного кулака укладывать.

— Это что! — рассказывал тем временем губернатор. — Я тут в райцентр приехал, коммунисты старичье подговорили, один завопил, и все как начнут кричать: «Советский Союз! Советский Союз!» Я послушал, послушал и говорю: «Так я и есть Советский Союз!», — они опешили. Ну, менты там пару зачинщиков вырвали, и все молчали, слушали.

— Я всегда вот как говорю, — откликнулся Ефремов. — У совка было два глаза. Социальное око. И политическое око. Социальное вытекло. А политическое мы промыли и обратно к зрению вернули. Живу — не нарадуюсь: все четко, все хозяйственно. Надысь во фракции методичку раздали: как и о чем выступать. Кажется, чепуха, и так все знаю. Полистал — вещь толковая. Во всем порядок должен быть.

— Да и мои сегодня местные главы подходят, ручкаются: «Как хорошо, Леонид Степанович! Как будто старые времена вернулись». Я их там расчихвостил, объяснил, какой процент на выборах будет. Они и рады. Рады? — Он оглядел мэра, от водки похожего на красное деревце. — Рад, Тимофей?

— А как же! — Мэр с натугой улыбнулся, словно треснула кора дерева. — Мы рады. Наконец-то, покой.

— И знаешь, что хорошо, — продолжил Пожарский, обращаясь к Ефремову. — Все в одного человека упирается. Как он скажет, так и будет. Если ты ему верен, быть тебе кум королю. Нет никаких провокаций, скандалов, судов. Раньше при совке не было самого важного. Чего? Собственности. Власть была в руках, а руки тряслись. Сколько аскетов было среди Политбюро, Кощеи настоящие, и это не от идей, а от страха. Сейчас — красота. Никто к тебе в карман не лезет и твои деньги не пересчитывает. Если попрешь против главного, пеняй: слопают враз. И дерьмом измажут, и баксы меченые найдут, и закатают за решетку. А будешь верен, даже если вздумают убирать, то новое местечко предложат. В этой стабильности рядов и есть наша сила!