Владимир Кормер - Наследство

— А, это ты, — сказал Витек. — Ну а эту-то ты е…шь? — спросил он так, словно они лишь на минуту прервали начатый разговор.

Мелик затрепетал, хотел как-нибудь резко оборвать его, но не осмелился.

— А отчим-то твой помер, — так же ровно продолжал Витек.

— Он в госпитале помер, — сказал Мелик, радуясь, что тема сменилась. — Врачам что, давай режь! Врачи сейчас знаешь какие. Да и работать им трудно, больные, раненые.

— Что ж он к врачам-то пошел, — усмехнулся Витек. — Не помог колдун, значит.

— Он не колдун, — не утерпел Мелик. — Колдунов нет. Бабьи сплетни все это.

— А кто же он?

— Кто он?

— Да ты не виляй, падло! Что ты как б…!

— Иди-и, иди, — решился Мелик, подражая старшим. — Нашелся тоже. Падлом обзываешься. Сам падло!

— Чь-то-о?! — затянул тот, приседая. — Я тебя зарежу, б…, падло, сука рваная!

Мелик попятился, чтоб бежать, но не успел. Ноги его разъехались на обледенелой тропке, и в тот же миг от резкого удара искры посыпались у него из глаз, он упал навзничь, хлопнувшись затылком о лед, шапка отлетела куда-то в сторону. Витек ударил еще дважды или трижды ногой — один раз попал в лицо, потом сам потерял равновесие, зашатался и соскочил в снег пониже тропы.

Рыдая, Мелик поднялся. Кровь лила у него из носу ручьем, так сильно, как не лила никогда. Витек, став к ветру спиной, раскурил сигарету:

— Пускай тебе твой колдун тоже поможет. Сквозь слезы и кровь Мелик крикнул:

— Он милосердию учит! Тебе этого никогда не понять!

— Ах ты с-у-ука! — заорал тот. — Иисусик!

Зажимая нос рукой, Мелик бросился бежать. Тот затопал за ним, но больше для вида.

Утром тетка послала его на станцию за керосином. Мелик не смел отказаться, потому что не смел рассказать правды насчет вчерашнего. Его колотила дрожь, он сам теперь крался по лесу, боясь выйти на дорогу, и ревел от стыда и обиды. Несколько раз он останавливался и, чтобы смыть следы слез, тер себе лицо зернистым весенним снегом. Слезы тут же текли снова. Он хотел перейти ручей по льду, минуя мостки, но ручей уже взбух, лед не держал, Мелик мгновенно провалился по колено в воду и, цепляясь за кусты, на карачках стал поспешно выбираться обратно.

Уже на тропе, распрямляясь, он поднял глаза: к нему шел незнакомый человек в армейской шапке-ушанке со снятой звездой, в офицерских хромовых сапогах и штатском пальто. Мелик посторонился, чтобы они могли разойтись на узкой тропинке. Незнакомец сделал еще шаг, и сразу же Мелик увидел, что за спиной того торчит Витек. Мелик рванулся назад. Там появился еще один, и Мелик издали узнал его. На «ремонтном» новый цех строили этой зимой заключенные. Строительство было обнесено колючей проволокой, по углам стояли вышки, упираясь ногами в чьи-то огороды, у въезда был самодельный шлагбаум с привязанными кирпичами и будка. Мелик, как и многие здешние ребята, иногда сиживал возле этой будки, беседуя со скучавшими охранни ками, любуясь оружием, наблюдая несложный распорядок маленькой вахты. Начальник в чине капитана как-то увидел Мелика с ребятами на бревнах у шлагбаума и, передавая свой револьвер часовому (они всегда так делали, чтобы в зоне на них не напали и не отняли оружия), мимоходом сказал: «Гоняйте ребят. Нечего!» На том посиделки прекратились.

Сейчас этот капитан, тоже в штатском, шел вдоль ручья со стороны хутора. Мелик бросился к нему:

— Товарищ капитан!!!

Кажется, он прибавил: «Помогите!»

— Тихо, тихо, мальчик, — сказал капитан, беря его за руку повыше кисти.

Мелик видел: так однажды на станции милиционер вел вора. Незнакомец подошел сзади, ощупал полы Меликова пальто, заглянул в бидон, постучал по донышку, понюхал и выбросил бидон в снег.

В Москву они ехали поездом. Мелик уже не плакал, только дрожал, скорчившись между капитаном и незнакомцем. Витек сидел напротив, бдительно и гордо щурясь.

Сжавшись, совсем как тогда, в комочек, дрожа, он возвращался в Москву. Сердце было сдавлено невыносимой тоской и тревогой, до боли. Ему казалось, он вот-вот закричит, упадет, забьется в припадке, распугивая соседей по вагону, и тогда его снимут с поезда на промежуточной станции, и он будет валяться в местной поселковой больнице, когда он должен быть там, в Москве, чтобы действовать, чтобы бороться! Нет, он умрет, он умрет в этой сырой и холодной больнице, сердце его разорвется, он умрет один, без друзей, без… причастия, как умер отчим. Он закрывал глаза, делая вид, что спит, — соседи уже приглядывались к нему — и думал: отчего, отчего такая тоска, что случилось, что случилось такого страшного?

«Это из-за ахинеи с домом, которую затеял мерзавец Лев Владимирович, — думал он. — Когда я привел ребят в этот дом, я хотел, чтобы дом жил по-прежнему, духом, чтобы не прерывалась та ниточка, та традиция. Я надеялся на них. Ладно, у них ничего не вышло. Сорвалось. Они оказались слабы. Не выдержали. Но когда они там (когда мы все вместе там, — поправился он) устраивали пьянки, я смотрел на это сквозь пальцы. Это было нехорошо, но все-таки это было общение, за этим был порыв к духовному, поиск, метания. Несмотря ни на что, мы стремились к высокому. Несмотря на все тяготы жизни. Да, да, мы чувствовали, что монашеский подвиг сливается теперь с миром… Мы были слабы, но мы жили надеждой и верой… Но сейчас то, что выкинул Левка, — нет, это невозможно! Выселять несчастную старуху, покупать дом, чтобы устраивать там бардаки?! Нет, нет!..»

«А что, собственно, произошло? — попытался усмирить он себя, рассеянно глядя на мелькавшие за окном подмосковные склады, вагонные депо, покосившиеся заборы, хибарки железнодорожных служб и огороды в полосе отчуждения. — Что, осквернили храм? Но не такой уж это был храм. Сколько настоящих храмов осквернено. А здесь жили тетка с дядькой, эта тетка — свояченица. Какой уж тут храм… Да, случилось вот что. Я вспомнил о другом — о том, о капитане, о Витьке, вот в чем дело. Но ведь этого я никогда не забывал. И это… и все, что началось позже… как я вел себя… как рассказывал им, — это всегда со мною. Да, я сказал им все, не сказал только про Таню и бабушку. Наглухо, ничего. Я, впрочем, тогда и не знал о них ничего, даже их фамилий. Но это меня не оправдывает, конечно. Я знаю, что грешен. Я всею жизнью моей отмаливаю этот грех… Так что же случилось? Ничего. Так, минутное настроение. Пустые хлопоты…»

Но жуткая тоска не отпускала его. Лишь на перроне, когда он проталкивался, хлюпая по грязи, в вокзальной толпе, блеснул луч надежды.

— Таня! — с нежностью прошептал он. «В ней одной спасение… Женюсь. Дом, новый дом. Дети. Не быть одному, это главное. Дети учат нас смирению и любви. Все несчастья мои оттого, что у меня нет детей. У всех есть, а у меня нет. От этого всегдашнего унижения. Почему ни у одной бабы от меня не было детей? Я сам не хотел, вот почему. А теперь хочу. Пусть родит. Буду отцом семейства. Буду воспитывать их. А потом уйду в монастырь. Я им буду уже не нужен. Уеду по еврейской линии в Израиль, оттуда во Францию, и там в монастырь, католический. Тот же Гри-Гри поможет…»