Владимир Кормер - Наследство

Он стал прикидывать, через сколько же лет это будет, через пятнадцать, через двадцать, сбился с мысли, сказал себе: что загадывать, что будет тогда, еще рано, и тут вспомнил, что и с самим Гри-Гри еще далеко не все ясно.

— Странная история! — воскликнул он. — И этот псих еще на мою голову! Таня — дочь миллионщика! Надо же сплести такое! Откуда вообще все это могло взяться? Он лежал в клинике с Натальей Михайловной, да. Там, видимо, пошли какие-то слухи. Бывшая графиня, ее история… Три карты, три карты, три карты! Где это я слышал недавно? Ага, у Левки!..Господи, Боже мой, а вдруг, а если… это правда?!!

Он был уже у себя дома и, сидя в пальто у стола, уронив голову на свои бумаги, все повторял: «А если это правда?

А если это правда?» Перед ним всплыло вдруг Танино: «Мне чудится, что я сказочно богата. И я вижу своего отца, которого я никогда не видела даже на фотографии. И я рядом с ним в белом платье…»

«Если бы это было правдой, то как все стало бы просто! — еще не вполне уверенно произнес он, но тут же ободрил себя: — Да, стало бы просто. Мы настолько нищи, что и впрямь готовы тешить себя иллюзией, что деньги не имеют для нас никакого значения. И они действительно не имеют для нас никакого значения, потому что у нас их нет! Ах, даже не понимаем, что есть такая форма жизни. Это не значит, что мы бессребреники, нет, но мы ставим на что угодно, но только не на деньги. А все так просто. И те, кто понимают это, те, разумеется, денег из рук не выпускают!»

«А ведь это может быть правдой! — сказал он еще через минуту. — Может! Тогда все странности их семейства легко объяснились бы. Они все сумасшедшие — это Лев Владимирович сказал правильно. Но почему? Вот вопрос! Та же Наталья Михайловна, например, такая ровная, благовоспитанная дама, столько повидала на своем веку. С чего бы, спрашивается, ей на старости лет спятить и, как заурядной истеричке, пытаться покончить с собой? Если это правда, то тогда все понятно. Она знает о деньгах тоже, она юрист, более того, нитки у нее в руках! Это ясно. Оттого и сошла с ума. Когда стали выпускать, дверца открылась, она и заволновалась. Наконец-то можно выехать! И сразу — бац! С катушек! Всю жизнь крепилась, а теперь не выдержала. Сдали нервы. Крушение в момент успеха. У Фрейда есть об этом статейка. Как леди Макбет. В последний момент все ломается. Кажется, что теперь-то уж все в порядке, ан психика-то и отказывает. Провал! Я уж не говорю о матушке, о Катерине Михайловне. Ей давно место в психушке. А сама Татьяна, прости Господи! А Сергей Леторослев? Здоров как бык, на нем пахать можно, и папаша, судя по фотографиям, был такой же, а что в результате? Людоеда людоед помнил с юношеских лет, так, что ли? Великий талант, нигде проработать больше трех месяцев не может. Как же мне раньше не приходило в голову, что за всем этим что-то есть?!!»

Он оторвал голову от стола, кинул пальто на кровать и стал думать дальше.

«Лев Владимирович, — раскладывал он дальше, словно пасьянс. — Этот, конечно, все время что-то чувствовал, а сейчас явно ситуация сгустилась. Потому и занервничал. Но как точно сумасшедший меня вывел на него. Почему же я не мог сопоставить все факты прежде?! И Таня, Таня какова! Всю жизнь носить это в себе, таить, ни разу никому не обмолвиться ни полсловом. Нет, Льву Владимировичу-то она, безусловно, намекала, но, умница, не сказала всего! Кстати, откуда у него деньги?!..»

«Погоди, — прервал он себя. — Так нельзя. Я говорю об этом уже как о чем-то решенном. А на самом деле? Вдруг ничего нет?! Надо спросить у нее. Теперь-то… — и он мысленно подчеркнул это теперь-то, — теперь-то я вправе. Сказать, что хочу жениться, и спросить. Слушай-ка, а что там такое? — изобразил он. — Нет, так нельзя. Может испугаться. Это слишком глубоко было запрятано. Еще вообразит, что собираюсь жениться из-за денег. Все сорвется. Да, можно себе представить ее реакцию. Нет, с ней надо осторожней, максимально осторожно…»

Он заволновался, чувствуя, что приближается к решающей точке, и вскочил, ощутив при этом неслыханную слабость в ногах и едва ли не во всем теле.

«Надо проверить. — От внезапной слабости он не мог даже выпрямиться в полный рост и ковылял по комнате. — А как проверишь? Спросить нельзя, она уйдет. Она-то ведь бессребреница. — Он язвительно усмехнулся. — Надо подловить ее на чем-нибудь. Надо исподволь. А на чем подловишь? Проще всего, конечно, было бы на… милосердии. Вот-вот! Это уж как пить дать. На благотворительности! Это без осечки. Сказать, что кому-то очень нужны деньги, и немалые. Кому-то бедненькому, несчастненькому. Да, да, кого-то нужно пожалеть. Да, но кому бедненькому и несчастненькому могут понадобиться такие деньги? Ну, положим, не два миллиона, а хотя бы несколько десятков тысяч. Не на кооператив же и не на дачу они ему должны понадобиться. Ерунда какая-то. Нет ли у тебя тысячи долларов несчастному? Ерунда… Нет, не ерунда… — Он замер, пригнувшись как перед прыжком. — Предположим… да, предположим, что кто-то попал в нехорошую историю… скажем, сидит в тюрьме… или ждет суда… Да, да, именно так, ждет суда… И нужны деньги — дать кому-то на лапу, дать взятку, нет, купить с потрохами весь суд. Это, очевидно, должен быть кто-то невинно пострадавший, не уголовник, нет, а какой-нибудь, допустим, диссидент или кто-нибудь из наших, церковных. Да, но кто? Сидит полно и тех и других, на кого-то, я помню, скидывались, давала и она, но не больше, чем все, так — копейки. Основной капитал не трогала! Так как же тогда? — Он надолго задумался. Неясная идея брезжила в его уме. — …А что, если, — задал он вопрос самому себе, — что, если сказать ей, что это я влип в нехорошую историю, что это мне грозит суд, что мне нужны деньги? Это уже лучше, лучше! Но, с другой стороны, она легко может проверить, начнет бегать по знакомым, куковать, что мне нужно помочь, что я в страшной опасности, а все будут лишь таращить глаза и говорить, что первый раз об этом слышат и что, скорей всего, я сам все это выдумал. Не дай бог, еще скажет, что мне требуются деньги. Вот уж тогда начнется! Уж тогда косточки мне перемоют!»

«Нет, выдумывать нельзя, нужно сесть по-настоящему, — понял он. — Я должен сесть по-настоящему и, перед тем как меня возьмут, успеть сказать ей, что мне нужна помощь… Так? Так. Но как сесть? Вот в чем вопрос. Хотя сесть еще как-то можно, можно выкинуть что-нибудь эдакое… В этом случае, однако, меня могут взять прежде, чем я успею договориться с ней. Стало быть, операцию нужно готовить тщательней, и вообще… лучше, если это буду не я, а кто-то другой, — быстро сказал он, — чтобы мне не выпускать события из-под контроля. Да! Пусть это будет кто-то из близких, тот же Леторослев, например. Вот! Это хорошая кандидатура! А подловить его на нарушении режима секретности, верно? С его секретными тетрадочками да секретными разработочками. У него наверняка дома этого барахла довольно. С прежних своих работ, я думаю, он натащил немало. Какие-нибудь инструкции, копии докладных записок, „для служебного пользования“ что-нибудь. Это правильно. Его возьмут, потом, конечно, выпустят, но пока разберутся, пока назначат экспертизу, пока то да се, Татьяна перепугается так, что не открыться уже не сможет. Скажу, что знаю человека, которому следует дать некоторую сумму, и все будет в порядке. Это у меня будет „киднеппинг“. Плохо только, что блеф может обнаружиться чересчур скоро, я еще не успею ничего добиться. У них ведь там тоже свое начальство, могут не поверить. Надо припутать сюда еще кого-нибудь. Чтоб было реальней. Хорошо бы ввести политический аспект. Чтобы была „амальгама“ [22] Во времена французской революции «амальгамой» называлcя сфабрикованный судебный процесс, в котором к политическому делу обвинение припутывало спекулянтов, бандитов и проч. . Верно, верно! Того же Вирхова сюда с его романом, Хазина, еще парочку близких…»