Владимир Кормер - Наследство

— Обожди, — благодушно улыбнулся он приятелю. — Самое главное.

Гримасничая, он полез за пазуху, в нагрудный карман и, вытащив оттуда маленькую красную коробочку, встал. Следом за ним завороженно поднялся и старик.

— Вот, — произнес гость, меняя тон и прикидываясь уже совершенным простаком. — Наше управление награждено юбилейным знаком отличия. Ряд товарищей награжден персонально… — Он выждал паузу. — В числе награжденных имеешься ты… Так что вот, коллектив тебя помнит, значит. Товарищи решили — заслуживаешь. Сказали, заслуживает. Да… Вот, значит, тебе Знак отличия, за твой труд. Труженик, говорят, труженик. Скажи ему, говорят, пусть скорее возвращается в строй. Да. Коллектив тебя помнит, значит. Может, еще вернешься…

Старик заплакал, точно залаял. Гость, войдя в роль, тоже сделал вид, что плачет, дважды коснувшись сухих глаз тыльной стороной кисти и манжетом. Раскрыв коробочку, он стал неловко крепить значок старику на больничную пижаму.

Молоденькая девка-санитарка подбежала к ним, суетливо двигаясь и приговаривая:

— Нельзя, нельзя. Давайте сюда. Что же вы не предупредили раньше.

Боязливо оглянувшись, она сунула в карман халата красную коробочку и рубль, что он дал ей.

— Что же вы не предупредили, — упрекнула она его уже по-свойски. — Разволновали его. Ему вредно.

Взявши сумасшедшего под руку, она стала уводить его.

— Ничего, ничего, — ободрил гость, стараясь показать: он лучше знает, что полезно тому, а что вредно; он был все-таки чуть растерян.

Старик, слабо пытаясь вырваться, взлаивая, подчинился и, снова согнувшись, потащился за нею.

В другом углу, у окна, уже начала тоненьким голоском подвывать и подвизгивать сидевшая с пришедшей к ней теткой веснушчатая девочка-кликуша.

— Как все-таки ужасно! — заметила Наталья Михайловна, входя месте с детской писательницей в палату. — И эти награды в сумасшедшем доме…

— Да, какой страшный старик, — подтвердила Лиза. — И тогда он нас напугал. Я как-то еще раз мельком его видела, но он, к счастью, меня не заметил.

Третья их соседка, та, которая рассказывала, что она дочь цыганки (Наталья Михайловна с Лизой звали ее с тех пор между собой Цыганкой), прислушиваясь к их разговору, вдруг воскликнула:

— Ой, это про какого же старичка вы так нехорошо говорите?

Женщины недоуменно посмотрели на нее. Лечение не приносило ей пользы. Правда, жучки на полу ей теперь почти не мерещились, зато она очень поглупела и все больше впадала в детство. Сейчас тоже она говорила нараспев, сюсюкая, но считала, конечно, маленькими дурочками их, а не себя.

— Ой, как нехорошо. Я ведь знаю, знаю, про кого вы так говорите, — сказала она, раскачиваясь и сжимая ладошки. — Вы про дедушку так говорите. Как нехорошо. Дедушка такой милый.

— Это какой дедушка, с треугольной головой? — спросила детская писательница.

— Ай-я-яй, ай-я-яй, — укоризненно сказала Цыганка. — Дедушка такой хороший, такой добрый…

— Подождите, — прервала ее Наталья Михайловна. — Вы что, его знали? Знали прежде?

— Нет, нет, мы только здесь познакомились, — жеманничая, сказала Цыганка.

Наталья Михайловна с Лизой переглянулись, ожидая, что это начало какого-нибудь эротического бреда, какого много они уже наслушались от здешних. Но у этой сейчас, видно, была другая стадия, и верх взяло детское, потому что, поколебавшись несколько секунд, она, еще сильнее по-детски картавя, продолжала:

— Да, он очень доблый и холосый дедушка. Он всем помогает. Он и вам хотел помочь, а вы так нехолосо о нем говолите.

— Подождите, — с некоторым раздражением вновь остановила ее Наталья Михайловна, — а мы-то при чем? Вы что, с ним разговаривали?

— Да, да, — округлив для убедительности глаза, закивала Цыганка. — Он меня подозвал, все подробно спросил. Какая, говорит, с тобой зенщина! Я ему все-все рассказала!..

— Что же это за «все-все», что вы ему рассказали?

— Все-все! — убежденно повторила та. — Всю твою жизнь рассказала. И про загланицу рассказала, все-все. Какие богачи там, белые эмигранты. Подчерица и сынок какие у тебя трудные.

— Ну ладно… а он что?

— А он говорит: «Я ей помогу». — Она еще больше вытаращила глаза и таинственно понизила голос. — Да, да. Они, говорит, держат меня здесь незаконно, но я скоро выйду и их всех накажу. И ей, говорит, помогу. Они у меня все вот где…

И, вывернув, наружу маленькую, сморщенную, словно и в самом деле детскую, ладошку, она подражая тому, валено постучала в нее указательным пальцем другой руки.

Через два дня, как и было договорено, они встретились вечером в центре. Она была одета так себе, в то же, во что и тогда, — вязаный белый платок, хорошее, настоящей кожи, не наше, но и не новое пальто на теплой подстежке, которое полнило. Ее. Платок она надвинула на лоб, вид ее был скромен, лицо снова живо и таинственно. Она ходила взад и вперед, держа руки как бы молитвенно перед грудью, и прохожие оборачивались на нее.

— А я боялся, что вы раздумаете, — сказал он и замялся.

— Что-нибудь случилось? — встревожилась она.

Он медлил, подбирая слова, чтобы не сказать лишнего.

— И что же? — нетерпеливо догадалась она. — Вы говорили с Ольгой Веселовой, и она сказала: зачем вам понадобилась эта истеричка?

Примерно так оно и было, но он энергично запротестовал?

— Нет, нет. Она, напротив, очень обрадовалась и сказала, чтобы мы с вами приходили… к ней… у нее сегодня один наш приятель празднует свои именины, и там наверняка будут все, и Мелик, и Лев Владимирович.

— Хорошо, — недоверчиво сказала она. — Но я не знаю, будет ли это и правда приятно Ольге. Я-то давно простила ее да никогда особенно и не сердилась на нее… Но вот она-то, по-моему…

— Ну что вы, — по-прежнему легкомысленно стал убеждать ее Вирхов. — Она очень хорошо о вас отзывалась. Она всегда говорила, что вы талантливый, интересный человек.

Она покачала головой:

— Ну не знаю… Ведь мы с ней встречаемся время от времени. И она ко мне приходит. Говорила ли она вам об этом? И я у нее бывала этой осенью, когда она была больна. Мы ведь с ней дружны были с четырнадцати лет… Я даже не знаю, что и делать…

Стало накрапывать. На широком Театральном проезде было видно снизу вверх к Лубянке низко нависшее серое небо. Подымался холодный порывистый ветер, рассеивая в воздухе мелкую изморось.

— Это надолго, — сказал Вирхов. — Что ж вы не позаботились сегодня насчет погоды?

Они шли рядом, иногда в толпе касаясь друг друга, иногда далеко расходясь и с трудом соразмеряя шаг.

— Сегодня как-то не до того было, — серьезно и печально ответила она.

— Что, дома опять что-нибудь?

— Нет, на этот раз дома тихо… С утра работала, потом гуляла, много думала обо всем этом… О Льве Владимировиче, об Ольге, вообще о своей жизни… Что-то плохо стало с деньгами, — упростила она.