Владимир Кормер - Наследство

— А почему бы вам не устроиться куда-нибудь в тихий академический институт, писать статьи? — спросил Вирхов. — Сейчас ведь стало получше. Я и сам года два работал в таком институте… У человека по фамилии Целлариус. Вы не знаете его? Сегодня увидите…

— Да ведь я пробовала, — усмехнулась она. — Я когда-нибудь, если захотите, расскажу вам об этом. Но у меня ничего не выходит. То есть сначала как будто успех, все в восторге, а потом у меня начинается эйфория, в какой-то момент я делаю не то, что нужно… Или вообще все кончается открытой ненавистью, особенно у женщин. У меня всегда так, всегда одинаково.

— Да… [13] Изъято «внутренней цензурой». — Здесь и далее примеч. автора. трудно, — признал он, — даже в интеллигентских институтах.

— В интеллигентских еще хуже, — убежденно сказала она.

— А писать статьи? Вот у меня самого сейчас как раз такой период, я хочу попробовать жить такого рода заработком. Хотя пока что еще состою в должности. Не знаю, что из этого получится. У меня ведь техническое образование… Буду писать статьи о технике, наверное. О смысле техники. Как Хайдеггер.

— Какие же можно писать статьи? Вам еще, может быть, и можно… а уж мне? Не знаю…

— Под псевдонимом.

— Нет, мне теперь уже только один псевдоним остался: soeur de… [14] То есть как у католической монахини. . А вы, стало быть, занимаетесь сочинительством?

Вирхов был смущен, совершенно не представляя себе, как отвечать. В занятиях сочинительством он пока что не признавался никому, кроме Лизы Осмоловой, — хотя знал, что Ольга, Мелик, да и остальные догадываются, кажется, об этом. Время от времени они даже пошучивали над ним, но он все равно не признавался, все собираясь написать какую-то большую вещь, роман, «долженствующий обнять Россию со всех точек зрения» — гражданской, политической, религиозной и философской (наподобие гоголевского Тентетникова), — так острил он сам с собою, — и лишь тогда открыться.

— Да, ведь вы верующая? — спросил он, уходя от ответа. — Извините, что я так прямо… Рассказывают, что вы даже ездили в Литву, чтобы перейти в католичество?

Она испытующе посмотрела на него:

— С католичеством — это, конечно, ерунда. Хотя я дружу там со многими патерами… А с какой целью вы спросили об этом? — И, не дождавшись ответа, быстро продолжала: — Сейчас ведь это потеряло какой-то важный оттенок. Точнее, сам вопрос потерял какой-то оттенок. Сейчас, кого ни спроси, обязательно будет богослов или специалист по делам русской Церкви. Этого всегда так ждали, на это так надеялись, и вот сейчас, когда это происходит, видно, как это ужасно! Это так быстро стало модой, стало так доступно… Сейчас как бы уже и неприлично: интеллигентный человек и вдруг не… Конечно, грех так говорить, но ведь это так?!

Он засмеялся. Улыбка шла ему, его длинное лицо казалось круглее и не так бледно, хотя сегодня он выглядел вообще лучше.

— Это преувеличено, — сказал он, — но что-то есть.

— А вы сами, — спросила она, — как вы?

Он нерешительно кивнул. Ей, однако, хотелось узнать больше.

— А как вы пришли к этому? — стала выспрашивать она. — У вас было что-нибудь с детства? У меня-то самой была бабушка… Не совсем моя бабушка, моего названого брата, сына Натальи Михайловны, Сергея, мать ее второго мужа. Бабушка была настоящая францисканка. И пока я была с нею, все было хорошо… Потом уже был провал и темные годы… — Голос ее дрогнул, и последние слова она произнесла совсем тихо и с прежним трепетом. Вирхов неловко сказал:

— Да, это хорошо, что у вас так вышло, с детства… У меня ничего похожего не было. У нас в семье, наоборот, гордились тем, что бабка (с материнской стороны), еще когда они жили в Медыни, выгнала из дому пьяного попа на Пасху. Знаете, прежде они ходили по домам?.. Да, матушкин характер, это от нее. Так что у меня все началось только недавно. Я ведь провинциал. Приехал в Москву учиться, когда кончал, женился, потом развелся. Но в Москве, как видите, остался. Я ведь только теперь, только недавно сошелся… со всем… этим кругом…

— У меня иначе, — подтвердила она, и ему на секунду стало неприятно, что она сказала это так уверенно, как будто иначе и не могло быть. — У меня потом было как бы возвращение к тому, что я уже знала… Как после какого-то затмения или болезни.

Голос ее осел, и в глазах словно бы блеснули слезы, но он не совсем понял, так ли это, и несколько шагов всматривался. Потом осторожно спросил, отчего случилось это затмение.

Она вздохнула:

— Не знаю, юность — это ведь обычно темные годы. У меня еще усугубилось тем, что вернулась мама, которую я почти совсем не знала. А что за человек моя мама, мы ведь с вами уже говорили… А бабушка скоро умерла. Это было уже после войны, в очень тяжелое время. Мама была в ужасном состоянии… страшно боялась, что ее опять возьмут. Ее муж тоже очень боялся… Когда они вернулись в Москву, он снова стал заметен и боялся… Нет, нет, он честный человек и ни в чьем несчастье не повинен. Просто тех, кого убрали, надо было заменять кем-то, а он подвернулся под руку. Я некоторое время еще держалась: я была очень поглощена тогда своей медиевистикой и надеялась, что мне удастся заняться так, чтобы ничего не видеть и обо всем забыть. Но потом сорвалась…

— Как же им удалось вернуться в такое время, — спросил он, — они ведь были в ссылке?

— Трудно сказать… С кем-то они были знакомы, кто начал вдруг быстро выдвигаться в это время. Чем-то помог, я знаю, Осмолов, который тогда тоже был на каких-то партийных ролях. В тогдашней сумятице бывало, видно, и такое. Но я не знаю, мне подробно об этом никогда не говорили.

— А ваш отец? — спросил Вирхов.

— Отца своего я никогда не знала. Его нет в живых.

Ольга жила на четвертом этаже старого, прежде хорошего, дома в Армянском переулке. Дед и отец ее преподавали здесь же, неподалеку от дома, в Лазаревском институте (потом институте Востока), и когда-то семейство занимало всю квартиру. Затем начались уплотнения, дед умер, отец не играл уже той роли, хотя и числился профессором, и мало-помалу Веселовы должны были сдать все, так что у них осталась только комната да еще большая кладовка.

В пятьдесят четвертом году стали возвращаться из лагерей реабилитированные, и один Ольгин соученик по школе, севший, когда ему не исполнилось и семнадцати лет, юноша, влюбленный в нее, но наивный, прислал к ним, сам дожидаясь еще пересмотра дела, своего приятеля, вышедшего раньше. Приятелю надо было перебиться жильем, хотя бы на первое время. Его поселили в кладовке, где он жил странной своей жизнью, не пытаясь ни устроиться на работу, ни получить прописку и почти не вылезая из дому.

В один из таких дней — он жил у них уже второй месяц, — когда мать была на работе, а он валялся, выйдя лишь за сигаретами у себя на кровати одетый, Ольга и стала его женой. Он относился к ней неплохо, но образа жизни своего не менял и злился только, когда она пыталась что-то говорить ему. Друзья их скоро вернулись все. Он стал много пить, она пила тоже, объясняя это тем, что так они, по крайней мере, вместе, но не сразу поняла по своей неопытности, что он принимает и наркотики. Кто-то из друзей сказал ей об этом. Она была напугана, стала кричать, биться, муж сам вроде бы даже испугался, плакал, клялся, что бросит и будет лечиться. Несколько дней он держался, кто-то нашел ему гипнотизера, который приходил к ним и в кладовке, за закрытой дверью, сидя против пациента на табуретке, неразличимо бубнил что-то в продолжение нескольких сеансов, так ничего и не давших. Больной снова бежал к врачихе, выписывавшей ему рецепт, и снова, мучаясь, валялся на кровати, глядя жалкими глазами на жену, которая уже начинала его ненавидеть.