Александр Ласкин - Дом горит, часы идут

Еще досаждает слишком тесное скопление людей. Даже если не ходишь строем, все равно чувствуешь себя как в строю.

Когда возникает слух, через минуту его обсуждают во всех концах поселения.

“Слышали ли вы о том, что двух из нашей компании (183-х): Пирадова и Подгорского расстреляли, а третий – Лагутин (в Луцке) застрелился? Если слышали какие-нибудь подробности, то сообщите, так как понятно, это нас крайне интересует. Известия (очень краткие) о смерти этих трех коллег мы получили из двух мест. Если это правда, то это ужасно…”

Эти слухи в то же время и страхи. Что только не примерещится от слишком долгой жизни в неволе.

3.

Судьба сама определяет границы его везения. Вдруг ни с того ни с сего расщедрится и сделает подарок.

Значит, она сочувственно за ним следит. Не упускает возможности улучшить его существование.

“У меня маленькое переселение: к Пасхе окончились работы в столярной мастерской, меня „перенесли“ туда… Главное удобство то, что по вечерам можно читать, тогда как с определенного часа жечь огни в остальной казарме строго запрещается…”

У себя в комнате приходишь в себя. Вольно разгуливаешь буквально в любом направлении.

Три шага – в одну сторону, два – в другую… От переполняющих тебя мыслей чуть не переходишь на бег.

Теперь его жизнь неотличима от студенческой. По крайней мере, размахивать руками и лежать на кровати можно сколько угодно.

Да и размышлять позволено без ограничений. Кое-что из своих мыслей можно изложить в письме.

Конечно, лучше в подробности не вдаваться. Кто знает кому это послание попадет на глаза.

Именно этот адресат его распаляет. Хочется сказать ему все, что он думает.

Какие митинги Коля устраивал на бумаге! Как повышал голос с помощью знаков препинания!

Начнет спокойно, но постепенно входит в раж. Почувствует себя словно на возвышении.

“На Пасху в роту приходили христосоваться с солдатами офицеры. Солдаты, конечно, были выстроены в „две шеренги“, и офицер обошел всех поочередно. Потом офицер стал провозглашать тосты за… за… за… После каждого предложенного тоста рота кричала „ура“. Но что это был за крик – я никогда не забуду. Это троекратный мерный звук машины, которую надавили, нет, это еще больше напоминает вынужденный лай дрессированной собаки, которую хозяин потянул за ухо, что она должна принять за ласку и выразить под страхом наказания свое удовольствие”.

Повод для протеста, согласитесь, сомнительный. Чтобы сделать такой вывод, надо уж очень зациклиться на своих идеях.

Иногда он взволнуется не просто так, а по причине в самом деле существенной.

“Несмотря на заявления нескольких гнусных газет, предлагающих такие дикие меры, как сокращение и без того уже слишком скромного числа студентов в наших университетах, наиболее солидные газеты тщательно исследуют вопрос о причинах столь частых студенческих движений, принимающих все более и более грандиозные размеры, нарушающих правильный ход занятий студентов и вырывающих из их среды столько жертв… Ура! Мы добились своего. Теперь уже в печати разбирается вопрос, о котором считалось не совсем удобным даже говорить… Я плохо верю в возможность осуществления всех проектов, предложенных печатью, но что некоторые улучшения будут сделаны, в этом почти не сомневаются… Черт побери! В газетах пишут: „В Киеве весна. Показалась трава“. А здесь… Вообще городишко до того отвратительный, что будь я Ротшильдом приобрел бы в собственность его со всем, что в нем или при нем, выселил бы обывателей (не всех, впрочем) и попробовал бы на нем силу новейших взрывных веществ”.

В этом письме два взаимоисключающих восклицания. С одной стороны – “Ура!”, а с другой – “Черт побери!”.

Ощущения у него тоже двойственные. Как-то не по себе ему, оттого что их идеи стали общим местом.

Прежде это было понятно им одним, а теперь ясно каждому. Не исключено, что эти темы уже обсуждаются в очередях.

Удивительней всего тут верность себе. Солдатчина не отучила их от ответственности за вновь назначенных министров.

Особого внимания заслуживает последний пассаж. Это самое конкретное из всех его заявлений.

Недавно Блинов познакомился с эсерами-боевиками, а от этого события до настоящих взрывов совсем недалеко.

Так что Ротшильд вспомнен не для красного словца. Не надо иметь много денег, чтобы поднять город на воздух.

Обидно только, что они находятся здесь, а где-то рядом идет настоящая жизнь.

Хорошо, что он не сосредоточен на себе. Держит в поле зрения большое количество людей.

В письмах домой обязательно спрашивает: “Напишите, бывают ли у вас сосланные в житомирские полки коллеги?”

По этому поводу домашним ничего объяснять не надо. Они четко разделяют помощь несчастным и отношение к их идеям.

Что касается помощи, то тут все просто. Если единомышленников у Коли сто восемьдесят два, то родственников у них сто восемьдесят три.

4.

Это только кажется, что однообразие бесконечно. Вскоре наступает время самостоятельных поступков.

Домой, домой… Правда, сначала он должен ответить на кое-какие вопросы.

Коля обо всем советуется с родными. Хочет заранее предупредить их возражения.

“… Что касается до денег, то не беспокойтесь, мои дорогие. Меня снабдили в Киеве еще коллеги деньгами, собранными между публикой в пользу недостаточных студентов-солдат”.

Все же дела обстоят не так хорошо. То ли недостает пяти рублей, то ли вообще нет ничего.

“Если вас не стеснит, вышлите по телеграфу рублей пять… Но я с успехом могу обойтись без этого: билет казенный, а несколько рублей можно достать”.

Когда речь о чем-то более серьезном, он конфузится еще больше. Сто раз предупредит, что просьба ни к чему не обязывает.

“Ждем со дня на день приказа. Ждем все пятнадцать человек: никто не желает оставаться дослуживать. По дороге придется остановиться в нескольких местах, так что я буду дома приблизительно недели через две, если только, конечно, не затянется приказ об освобождении. Напишите, куда ехать: в Житомир, Варшаву или куда-нибудь в другое место”.

На поселении все было ясно, а тут опять нахлынула неизвестность. Он даже засомневался, что его ждут.

Потому Коля осторожно спрашивает: “Куда ехать…” В том смысле, что готов поселиться не у брата или матери, а где-то на стороне.

Сейчас Блинов больше всего похож на самого себя. Кто-то уже решил, что он очерствел в солдатчине, а тут проглянуло его прежнее лицо.

Кажется, мы наблюдаем за тем, как он снимает шинель и надевает гражданское платье.

Вот же она, его знакомая улыбка. Это улыбка не радости, а смущения: уж очень ему неясно то, что его ждет.

Кстати, по поводу щепетильности. У него это свойство не приобретенное, а едва ли не врожденное.