Франтишек Лангер - Розовый Меркурий

Крал принялся выравнивать в стопочку письма, на которых марки были погашены различными кругами, звездами, решетками, зубчатыми и мельничными колесами вместо положенных круглых официальных печатей с обозначением места и даты.

— Сотни людей, — продолжал говорить Крал, — страстно рыскают по свету в поисках именно этих марок и этих штемпелей. Конечно же, Крал имеет такие великолеп­ные и вечно свежие запасы, что может прибавить к пакетику еще немало редкостей. Для каждого заинтересованного в аукционном пакетике найдется приманка, на которую он клюнет. Я уже ясно вижу, как ринутся на эти марки коллекционеры, как захотят переще­голять друг друга в цене! Пожалуй, я получу порядочную сумму. Человек должен быть психологом, мой друг.

— В данном случае хорошим коммерсантом, а психологом — об этом спорить не станем, — вставил я, но, вспомнив, что в банке его недооценивают из-за недостаточного коммерческого таланта, я решил ему, однако, немного польстить.— Но коммерсант вы знаменитый.

— Я — коммерсант?! — воскликнул Крал с нескрываемым презрением. Не знаю, было ли оно направлено против коммерсантов или против своих собственных качеств. — Будь я коммерсантом, я обладал бы кое-чем посолиднее, нежели коллекция марок. Вот коммерсант, с которым мы одновременно начинали собирать марки, — тот действительно был настоящим коммерсантом. Он учился со мной в первом классе гимназии и звали его Гуго Шварц. Отец его торговал хлебом и кожами в Будейовицах. Когда мы, мальчишки, обменивались с Гуго, то всегда несли убытки. Он постоянно обводил нас вокруг пальца. Его папаша — единственный из всех папаш наших мальчишек — помогал ему собирать марки, снабжал его марками из какого-то неизвестного источника, который мы, осталь­ные, тщетно разыскивали. «Парень учится таким манером торговать», — говаривал ста­рый Шварц. И он не ошибся. Позднее парень бросил марки, быстро продвинулся, стал, наконец, директором какого-то банка и в качестве административного советника заседает не менее чем в тридцати местах. А я? Нет, я никогда не был коммерсантом. Но психоло­гом я был с рождения.

И Крал обвел глазами шкафы с марками, стоявшими вокруг по всей комнате.

— Вот оно, мое имущество, накопленное за шестьдесят лет. Его основание я зало­жил в десять лет. Вот, посмотрю я на него так и спрашиваю себя, имеет ли моя коллекция

— а она, безусловно, одна из наиболее интересных в Европе — вообще какую-нибудь ценность? Она ценна опять-таки для какого-нибудь энтузиаста. В коллекционировании марок самым ценным является страсть, с которой мы их разыскиваем. Не деньги, а моя жизнь в этих марках. А ведь она не представляет ни для кого никакой ценности, кроме меня.

Вот эта коллекция Шварца, о которой я говорил, думаете, она была какой-нибудь особенной? Да нет же. Куча обмусоленных марок без уголков и с поврежденными зубца­ми. Но в наших мальчишеских глазах это были, конечно, большие редкости. Для маль­чишки не существует деталей. Нас ошеломляли марки с Багамских островов, Гренады, Квисленда, с диадемой на красивой женской головке, Соединенных Штатов с целой гале­реей портретов, Саравак с раджой-европейцем, гавайские, с надписями: Элуа Кенета, Анахи Кенета, Зоно Кенета. Эти таинственные надписи мы, мальчишки, считали благо­звучными тропическими именами королей и королев (на самом деле это были обозначе­ния денежных достоинств: пять, десять и т. п.), слова: Барбадос, Бхопал, Невис, Фаридкот

— звучали как будто какие-то колдовские заклинания, открывающие далекие моря и кон­тиненты. Марки были для нас как бы входным билетом туда. Я завидовал Шварцу с его альбомом, словно обладателю мира, и я отдал бы ему за него все свои запасы. О ценно­стях в собственной коллекции я долгое время даже не подозревал.

— А что же это было?

— Вот это и подобное этому, — Крал показал на посылку, подготовленную им для Женевы. — Это — образец запасов, которые я накопил еще мальчишкой. Хотите выслу­шать один жизненный совет? Не тратьте сотни, а то и тысячи на покупку трехпфениговых саксонских, однокрейцеровых баварских, на Макленбург, на самый старый Шлезвиг-Гольштейн, не входите в долги, не стремитесь закупать для своей коллекции Меркуриев, кварт-блоки, полоски, андреевские кресты первых австрийских марок и нечто подобное!

У меня столько запасено всего этого, что после моей смерти они наполовину упадут в це­не, а возможно, и до одной трети. Вас, наверно, интересует, как я поступлю со своими коллекциями? Я завещаю их Национальному музею, а так как там в марках не разбирают­ся, то выбросят дублеты на рынок. Увидите, как полетят вниз цены, и даже на такие ред­кости, о которых твердят, что их несколько штук в мире.

— Сегодня вы разговорились. И я с нетерпением жду еще одного: откройте мне секрет, где и как вы раздобыли свои первые сокровища?

— Что же, открою с удовольствием. Папаша мой был в Будейовицах — как бы мне получше выразиться? — ну тряпичником, что ли, только более высокой марки. Сам он на­зывал себя старьевщиком. Старьевщик — это уже нечто повыше, а у отца, бедняги, всю жизнь было страстное желание кем-то стать… Хотя бы оптовым торговцем ветошью или возчиком. Он скупал старый лом для металлургических заводов, битые бутылки для стекольных и подобный хлам. Мы были очень бедны. Жили на Пражской улице в старом одноэтажном домике, в Будейовицах, как я уже говорил. Имелись у нас кухня и одна ком­ната да маленький дворик и сарай, куда отец свозил старье. Бедняга возил его на тачке, таскал в корзине на спине и только изредка, когда доставал железный лом, нанимал по­возку. Неприбыльная это была, должно быть, торговля.

Но мне, мальчишке, жилось неплохо. Сколько среди этого хлама попадалось винти­ков, старых скоб, старых замков — это и были мои игрушки. Когда я, как почти все уче­ники, занялся коллекционированием, — был я тогда во втором или третьем классе гимна­зии, отцу очень уж хотелось, чтобы хотя бы из меня вышел толк, — то обменивал марки на скобы, с которыми мы бегали на остров копать ямки и прудики.

Отец скупал и старый бумажный хлам для бумажной фабрики. Однажды ему уда­лось закупить громадную гору старой бумаги из княжеских шварценбергских канцелярий. Зарабатывал он при ее продаже двадцать крейцеров за центнер. Здесь были свалены кипы старых документов, перевязанные веревкой, и я развязывал и снимал эти веревки для от­ца, чтобы он мог и их продать. Но в большинстве это были беспорядочно скомканные во­роха бумаги, счетов, деловой переписки, сваленные на чердаках и в подвалах княжеских учреждений, куда они, вероятно, попадали по истечению какого-то срока. Отец сгружал бумагу в сарай или прямо во дворе, а когда у него накапливалось ее порядком, свозил на бумажную фабрику возле Влтавы.