Антон Соя - Порок сердца

Я вот чего сейчас подумала, может, Бог мне тогда мальчика на девочку переменил? В наказание. В общем, едет бедная беременная сука, больная «испанкой», к хозяину, а он уже литр водки в глотку залил, «газету правду» прочитал и бейсбольной битой ногу чешет, если б знала, так сразу бы в роддом махнула, а так приехала за амнезией. Кинг Конгу повезло больше, хотя тогда это сразу понять было трудно. Мой верный бодигарт зашел первым, и Павлов сразу огрел его битой. Великан, не пикнув, рухнул, заливая ковер кровью из пробитой башки. Меня же Павлов как какуюто тряпку перекинул на диван и начал свой дурацкий допрос. Он был омерзительно пьян, страшен и при всем этом ужасно смешон. Так далеко он никогда не заходил. «Кто отец этого ребенка? Говори или умрешь, сука!» Почему бы мне тогда было не сказать ему «ТЫ» и закончить эту комедию. Смертельная усталость сковала мне рот. Какое-то тупое безразличие, я даже перестала ощущать свой ужасно тянущий живот и мальчика, которому совсем уже не терпелось выйти и встретиться со своим милым «отцом», вращающим белыми бешеными глазами и крутящим у меня над головой толстой палкой. В этот момент я остро поняла, что скоро умру. Меня убьет не Павлов, а мой ребенок. Бог мне это сказал. Я смотрела сквозь беснующегося мужа, туда, где на берегу теплого испанского моря лежал истекающий кровью Кинг Конг, чуть поодаль стоял, молча вопящий, кровавый фонтан Женя, с жезлом в руке, и загорала под тихо падающим снегом Катя, широко раскинув мертвые руки. Все это зря! Вот какая была последняя мысль у меня в голове, когда я услышала свой брезгливый голос: «Кто угодно, только не ты, Павлов». И какой-то сильный треск. Потом были тишина и темнота, длиной в восемь лет. Наверное, я это заслужила. Заслужила своей героической любовью к императору Павлову, которого, мне казалось, я знаю как свои пять пальцев. Ему ведь, несмотря на смертельный риск, хотела родить наследника, чтоб управлял его великой коламской «империей»:

Ночной клуб, казино, магазин, ларьки и я.

Вот такая вот была у него «империя».

Стихи! Когда через месяц после свадьбы Павлов меня избил, приревновав к приятелю бандосу, — я не сильно удивилась. Павлов всегда кого-нибудь бил в школе. Я просто собрала вещички и попыталась уйти. Потом были слезы, извинения и безумный секс, ночь и день напролет, и я осталась, а через пару месяцев подобных ритуалов даже втянулась. Скоро, чтобы не расстраивать мужа беспочвенностью скандалов, я действительно стала флиртовать с его дружками и заметила, как крепнет и растет наша непростая любовь. Потом Павлов бросил Москву, и мы вернулись в тихий Коламск, потому что Саша созрел до «империи». Он и в детстве казался мне каким-то римским легионером — гордый профиль в шрамах, вечные драки, но пришла пора мирного бизнеса, и Павлову она тоже покатила. Все-таки император в Коламске лучше, чем мелкий бандит в Москве. А я, конечно, должна была стать коламской Мессалиной — на меньшее Павлов был не согласен. Его любовь требовала постоянной ревности, и я, как могла, старалась преуспевать в своем нелегком эротическом жанре. Мой муж наверняка знал про всех моих любовников, исключая Женю, доктора и, конечно, попа…

Другое дело — ребенок. Про наследника Павлов начал мне жужжать еще до свадьбы. Сын — это святое для римского императора, и я согласна, но папаша Павлова, алкоголик, доживал свой век в петелинской дурке. Там же помер его дед. Я, конечно, девица экстравагантная, но у нас в Испании с этим строго. Гены превыше всего. Вот и пыталась нажить ему наследника с игрушечным Женей — не заладилось, поп, услышав мою просьбу, в ужасе убежал от меня, крестясь и бормоча, — можно было обмануть и его, но было слишком стремно, что же мне оставалось? Я поделилась своей печалью с добрым и внимательным врачом, aigo raro, pero bueno [43] Довольно странным, но славным (исп.). , который опекал мое порочное сердце и не смог мне отказать, учитывая мои природные способности к обольщению и круглую сумму за донорство.

Ну и конечно, обещание молчать до смерти, что я и сделала. Но как эта дура, Ким, узнала об этом? Как в ее убогую головенку пришла мысль шантажировать меня? Знает только темный лес, где она лежит.

Дурацкая память до конца явно не восстановилась и продолжает играть со мной в шарады. Я помню только, как выходила в ту ночь из квартиры кардиолога. Причем вижу себя почему-то со стороны. Та же история с Жанной — вообще не помню, чтобы трогала эту шлюху. Хотела точно, ну значит, и сделала.

Не люблю похороны, хотя на похоронах мы в первый раз после моего бегства из Коламска заговорили с отцом Пантелеймоном. Как смешно его так называть. Для меня он всегда будет тем Паней, которого одноклассники донимали за нелепое имя, доставшееся ему по святкам от добрых родителей, и которому Павлов сломал нос за то, что он снял мой рюкзак с трансформаторной будки, куда его закинул этот придурок. Тем Паней, который весь десятый делал за меня алгебру за то, что я летом на пляже показала ему свою хилую грудь. Единственное, чего я не понимала в своем Павлове, так это его раболепную перемену отношения к Пане. Видно, пока мы учились в десятом, а Павлов уже топтал зону, ему там крепко вбили любовь к церковным ценностям вместе с куполами на груди. Поэтому иначе, как отец Пантелеймон, да еще и с поклоном, Павлов по возвращении в Коламск к Пане не обращался. Боюсь, он не оценил бы наших с Паней нежных отношений.

Паня подошел ко мне на кладбище после того, как отчитал отходную на могиле моей матери и впервые после долгой разлуки взглянул мне в глаза. Я уже год была в Коламске, но в церковь не ходила, а при наших редких встречах на улицах он бежал от меня как от огня. Паня тихим и спокойным голосом стал утешать меня, и я поняла, как мне его не хватало последние годы. Он всегда был очень правильный и добрый и мог объяснить мне любые вещи, и почему Бога нет, когда был комсоргом, и почему Бог нас любит, когда после путча 91-го года свято в него поверил. Он говорил, что мамаша настрадалась и ее, несомненно, ждет лучший мир, и я верила, потому что старая пьяница действительно сильно мучилась последнее время на кухне казино, где Павлов открыл ей бессрочный кредит на бухло и откуда она выходила только в туалет. Особенно изводила ее проблема выбора: коньяк или водка, но победил все-таки мартини. Я смотрела в теплые прозрачные Панины глаза и не могла понять, чего в них больше — страха или желания. Желая найти ответ на этот вопрос, я взяла его мобильный и назавтра же исповедовалась ему на квартире матери. Исповедь была бурной и короткой. Мы чуть не растерзали друг друга. Паня, похоже, пытался, лежа на мне, изгнать и своих и моих бесов одновременно. Когда мы одновременно кончили, он заплакал, оделся и убежал. Самое смешное, что все соитие я действительно каялась, прерываясь лишь на стоны, а когда он убежал, почувствовала такую чистоту и умиротворенность, что уснула как ребенок. Все наши последующие встречи были похожи друг на друга как две капли воды. На улице и в публичных местах он продолжал бегать от меня как от чумы, общался только с Павловым. За все время нашего романа я ни разу не напомнила Пане, как он делал мне предложение после школы и как я зло посмеялась над ним. Мое будущее тогда было так далеко от Коламска, а моя девственность была вообще неразменной монетой, которую я бездарно разменяла с очкастым директором модельного агентства. Тот, кстати, так испугался моей невинности и невиданного темперамента, что обходил меня потом стороной. Я ни разу не спросила Паню, зачем он женился на моей жалкой копии и почему его спина и плечи все больше покрываются свежими шрамами. Мы вообще ни о чем друг друга не спрашивали. Нет, вру. Пару раз мы говорили, но только не на наших свиданиях, и разговор был нелеп. Поп плакал, просил отпустить его, говорил, что больше не в силах выносить эту муку. Но на самом деле его никто не держал, я звонила ему один-единственный — первый раз. Потом всегда звонил он, тихо говорил: где и когда, и вешал трубку. Я даже пару раз заходила в церковь, проверить, с тем ли человеком сплю. Красивый и уверенный в себе священнослужитель, нараспев читающий молитвы под гулкими сводами, так не походил на жалостного любовника, торопливые и горестные мольбы которого сливались со стонами и рыками оргазма. Ничто на свете так не возбуждало меня, как эти священные моменты тайной и порочной страсти. Риск и тайна наших встреч, слияние чистоты и порока, двух самых интимных человеческих сфер — любви и веры, сила страдания Пани — делали наш роман безумно будоражащим.