Николай Шипилов - Остров Инобыль. Роман-катастрофа

Родина Люба живет давно.

Иногда ей казалось, что если бы между весной и осенью потерялось лето — она бы не заметила. А Игнашка был еще старше нее.

— Сколько же тебе лет, Игнашка?

— Дак, сто пийсят, монашка! Считай год за два по такой жизни…

— Ты толком-то говори…

Люба помнит, что подмигивал ей молодой старшина Игнатий Сопрыкин, когда вернулся с корейской войны, а было ей чуть за семнадцать.

— Жену схоронил… Про детей тебе говорил… Квартиру богачам сдал за двести долларов, сам у Дуси Самылкиной одной гнездо на сундучке свил. На почте получаю шестьсот плюс пенсия, заслуженная годами строительства социализьма… Сам сыт, Дуся сыта, а бывает и бутылочку вотрем…

— С социализмом вашим!.. Баламуты…

Игнатий впадает в задор:

— Дак ты чего, Любовь Петровна, за царя?

— Я царя не знаю… При вашей, при диоклетиановой власти жила…

Тут Игнатий и находит слабину:

— А! А! А! — трижды грозит он пальцем. — А как же «всякая власть от Бога»?

— Потому что никакой мы власти не нужны. Господь один наша власть. Вот он нам за грехи-то и попускает… По грехам нашим и власть!

— Какие уж такие у тебя грехи?.. — говорит Игнатий, вертя шеей по сторонам, и указывает на потолок. — Вон течь! За что? Почему у тебя, праведницы, заступника нет? Приемышков ростила ты, ростила, а те приемышки тебя в желтый дом! По-разному жили, а помрем одинаково: ни одна собака не проскулит! Что же он, — опять тычет в потолок, — что же не заступился?

— Он глаза мне на жизнь открыл — мало? — отвечает Родина и крестится. — Родители тебя Игнатием крестили… Богоносец, стало быть… А что ты с ним сделал?

С оглушительным треском молния рвет дерево.

— Растрощило дерево…— говорит Родина. — Ложись, Игнатий, на курятнике-то… Пойду я курей принесу… Они слепые в эту пору — голыми руками бери…

Игнатий уже спал в партизанской землянке, когда пришла и уснула, помолясь, Родина.

И снится ей, что сидит она у ведра с картошкой и чистит ее ножом-»экономкой». Птицы за окном свое чистописание выводят — ясно на душе. А когда хорошо — то и всплакнуть не грех. Вот и солонит Люба картошку слезами мужу на потеху. Носом шмыгает.

— Чего ты мерхлюндии разводишь, Любасик? — спрашивает он, отрываясь от своих клеенчатых тетрадей с конспектами.

— Леша, скажи: где птички зимуют?

Муж встает, подходит к Любе и оглаживает ладонью чистую соломку ее волос.

— Знаешь, за что я тебя люблю?

— Нет…

— Дурочка ты… Нет никого слаще дурочек…

— Да… — еще больше плачет Люба. — А зачем тогда аборт? Вдруг у меня больше деток не будет, Леша?

— Ну во-о-от! Зря, ты думаешь, советское правительство аборты-то разрешило? Такая линия партии!..

Вдруг появляется Никита Хрущев и говорит:

— Не смей плакать, Родина! У мужа зачет по химии, а ты… Не плачь, говорю! Я тебе с Кубы негра привезу — Пушкина родишь!

— Так он же черный, негр-то! — пугается Люба, но терпит: ведь кто с ней церемонится? Сам Хрущев.

— И что? Какая беда? А ты знаешь, что на свете всего два народа независимо от цвета кожи: одни — бедные, другие — богатые! Ну, я пошел…

— А картошечки нашей?..

— Нет времени на картошечку… Я ем только исключительно кукурузные хлопья…

— Чайку?

— Нет, — решительно поднимает растопыренную пятерню Хрущев и на глазах счастливой Любы превращается в сухопарого священника. — Полечу по всем границам православные кресты ставить… Все. Партийные взносы уплачены пожизненно…

— Товарищ Хрушев! — хочет сказать Люба и не может разлепить губ. — А как же последний поп по телевизору?

Тут ее будит храп Игнашки.

Она крестит старого, потом углы землянки, она обносит крестным знамением свою раскладушку и снова засыпает…

Спит Игнатий и никто не увидит во мраке игру улыбки на его лице.

А инобытие воротило ему запечное детство. Уже, будто бы, и папку забрали на Соловки за антисемитизм. Тот на юбилее начальника сказал, что года идут, а у начальника «все такая же детская улыбка на лице». Сказал так, а начальнику послышалось «жидецкая улыбка». Так и вкатили папке десять лет за ту улыбку.

Мать, Анастасия Сергеевна, уехала с мешочниками по деревням за хлебом. И пришла какая-то богомолка, говорит, что поездом Игнашкиной маме отрезало ноги. Крестит его, прижимает его голову к подолу платья. Оно пахнет дымом. И сердечко мальца заходится от нестерпимой жалости. Тщедушный, он не вырывается, терпит с закрытыми глазами — так все похоже на сон. Но мама вдруг возвращается — и он бросается не к торбе с хлебом, а к этим ее ногам в грубых теплых чулках. И долго-долго трется о них белокожим лбом, не осмеливаясь поцеловать…

А депутату Жучкову, генерал-майору в отставке, тоже приснилась мама.

С вечера температурил внук.

Мальчика все звали Георгием или Гошей. Только дед — Жоркой. Каким бы ни казался генерал суровым сам себе, своим ближним и чужим дальним, а за Жорку отдал бы свое еще могучее тело на запчасти. Самому Жучкову казалось, что жена его мало волновалась за исход болезни внука. И он довел себя до такого состояния скорби, что уже сутки не спускал Жорку с рук и словно забыл о живущем в поясничных костях радикулите.

«Никчемные людишки! — осуждал он кого-то. Возможно, своего зятя, который вместе с супругой грелся на песках дальнего зарубежья. Возможно, тех особ, которые допустили выпасть такое количество осадков. — У ребенка жар и — ни телефона, ни врача, ни материнской ласки! Весь жаром пышет ребенок, а им — хоть трава не расти, гадам! Гады!..»

Жена все что-то штопает, нитки зубами перегрызает.

«Все старье соберет! Весь утиль! И штопает сидит! Денег ей, что ли, даю мало? Повыкидывать все на хрен!» — серчал Жучков и намеревался сказать ей, чтоб не занималась ерундой, а занималась не ерундой.

— Вера!

— Что, милый?

И это « что, милый», которое он слышал уже бесчисленное множество раз, и эта неизменная интонация действуют на Жучкова, как и всегда — смиряют.

— Что ты ерундой-то занимаешься! Что ты с этим хламом жизнь тратишь? Зачем эти старые носки опять на лампочку натягиваешь? Ты хоть понимаешь, что унижаешь меня этими своими ниточками-иголочками? Мне кажется, что я мало зарабатываю и ни на что не годен… Ты на это намекаешь? — сказал он все же, но без накала, который испытывал мгновение назад.

— Ложись, — откусывает она нитку. — Ты устал с Гошей… А я тебе говорила: не води его в лес — там полно клещей… Ты почему меня не слушал?

— Типун тебе, Вера, на язык! Ты думаешь — клещ? А, Вера?

— Все может быть… Ложись… Я сделаю тебе укол и ты уснешь, а то уже скоро заговариваться начнешь.

— Нет, Вера. Я-то усну. А Жорка?

— Жорка спит, милый. Ему и надо спать. Вот обнимитесь вдвоем — и заиграете, как две сопелки… А у меня еще дел не переделать.