Виталий Щигельский - Время воды

Утро, день, рождение вечера я вспомнил досконально, до самых казенных бытовых мелочей. Ничего особенного, обычная возня. Но вот возникает женщина!..

Дальше процесс вспоминания пошел тяжелее, с разрывами… Вот она меня собою смутила, напугала чем-то внутренним, тем, от чего затем отвлекла внешним. Внешними данными. Видимо, они были неординарными… Вот она отвела меня за колонну и опоила зельем. Затем я пошел за ней на выход, пошел, как приклеенный. Затем ее капроновое колено уперлось мне в грудь, это происходило уже на заднем сиденье автомобиля. Я мог отличить это колено от тысяч других, я запомнил его навсегда, как и выпученные от восторга и страха глаза наблюдающего за нами Василия… Затем место действия перенеслось в мою квартиру. Я лежал поперек кровати, обездвиженный, обессиленный, практически парализованный, но почему-то счастливый, и, удерживая пальцем правой руки тяжелое веко, сквозь пьяный туман наблюдал за Катериной. На ней не было ничего лишнего. Немыслимо дорогие вещи бессмысленного назначения были с неистовством разбросаны по квартире. Не помню, чтобы я их срывал, наверное, эти вещи были сшиты каким-то особенным способом и в нужный момент спадали сами собой. На Кате были только перчатки из молочно-белой резины и высокие сапоги, переливающиеся, как чешуя у кобры. Прежде я видел нечто такое в фильмах для неуверенных в либидо мужчин, видел нечасто и в плохих копиях. Этот бизнес был вне нашей правовой компетенции, порно-индустрию монополизировала «Родина-3» и, надо сказать, небезуспешно применяла для управления настроением люмпенов и прочих плебейски ориентированных элементов. В порнографии же, демонстрируемой Катей, напротив, проявлялся некий аристократизм. В ее действиях улавливался четкий, призывающий совокупиться ритм. Словно дикая голодная хищница, преследующая дичь, она ловко, изящно и эротично потрошила содержимое моих вещей, виртуозно взламывала створки платяного шкафа и ящики письменного стола.

Я любовался ею и одновременно недоумевал, отчего моя персона вызывает у нее столь буйный интерес. Такой женщине полагалось быть не здесь, рядом с пьяным неприметным человеком, не гражданским и не офицером, обеспечивающим избирательную дезодорацию общества. Ее место там, где круглый год лето, где получают Оскары, изобретают моды, катаются на яхтах, жуют пищащих от ужаса мидий с золоченых тарелок, среди одного процента обезумевших от безнаказанности дорого одетых обезьян, среди моих потенциальных противников. Мы с ней были безнадежно несоединимы, безнадежно разнородны. Но она была здесь. И я не смел да и не мог об этом спросить. Я просто смотрел.

Но все же она не нашла в моем доме интересующих ее документов. Ни в компьютере, ни в морозильнике, ни под паркетом, ни за портретом Косберга, который висел над письменным столом в кабинете. Не нашла, главным образом, потому, что их не было. Ибо самые важные сведения были спрятаны в надежном месте, недоступном для вульгарного вскрытия — у меня в голове. А моя голова в тот момент находилась не на моих сильных плечах, но катилась, блаженствуя и смеясь, сама по себе, а точнее, по мягкой сочной траве — где-то в незапатентованном филиале райского сада на границе царств Бахуса и Морфея.

Малопьющей Екатерине путь туда был заказан. Чтобы оказаться рядом с моей головой в том саду, ей элементарно не хватало воображения, коньяка и тех снотворных таблеток, которые она добавила в мой коньяк…

Если так, то не произошло ничего страшного и ни мне, ни «Родине-6» ничего не угрожало.

С этой мыслью я выпил еще вина. Вино пробудило во мне сладковато-томное предчувствие праздника. Я имел нечто, в чем нуждалась она, имел в своей голове. А раз так, то Катя обязательно проявится в моей жизни хотя бы еще один раз.

Протрезвев, я стал ждать…

В сладостно-тягучем ожидании прошла неделя, за ней другая. Но Катя не появлялась. И без того не слишком четкие воспоминания о ней теряли объективность, медленно, но неуклонно мигрируя за границу реальности в сторону неподвластных волевым импульсам ночных фантазий, домыслов и вымыслов, часто безумных, еще чаще неприличных. Неприличным было не столько то, что вытворяла Катя, сколько то, с кем она это проделывала. Ее спутниками были какие-то тяжело дышащие полулюди-полукозлы с копытцами и рожками, с грязными обслюнявленными бородами. У Катерины тоже были рожки и копытца, и это было странно: исходя из увиденного, рожкам надлежало расти не на ее голове, а на моей. Сам же я с незавидным постоянством раз за разом оказывался сторонним наблюдателем, человеком, не прошедшим фейс-контроль для участия в своих же сновидениях.

Я старался не спать, но это не помогало, подсознание переполнялось Катей и к концу второй недели принялось выплескиваться в сознательную часть жизни. Мысли о работе, долге, Косберге замещались мечтами о Катерине.

Когда же в важном телефонном разговоре я назвал Катей Косберга, то понял, что ждать больше невозможно. Опытный Косберг не поленится расшифровать мою оговорку и со временем доберется до сути руками моих же «скунсов».

Так и случилось. Косберг неожиданно позвонил по обычной связи и пригасил в неформальной обстановке съесть пару «настоящих» шаверм. У меня сразу заболела печень, но отказаться могло стоить дороже.

Мы встретились в полночь в Купчино возле одного из трех «разрешенных» ларьков с шавермой. Косберг, как обычно, взял две двойные с собакой и курицей. Тайком от него я заказал вегетарианскую. Сочно откусывая, он пошел в сторону пустыря, оставляя за собой белый след соуса. Я последовал за ним, ища глазами урну.

Косберг неожиданно обернулся:

— Витя, скажи, где тетрадь?

— Тетрадь? — переспросил я, хотя все уже понял.

Тетрадь — вот что ей было нужно. Я забыл про тетрадь, черт ее подери. Женщины никогда не читают рукописей, но Катя… Катя — особый случай. Этикет стал бессмысленным, и я забросил шаверму подальше в кусты.

— Я все знаю, Виктор. Та женщина… — начал Косберг. — Мне вообще наплевать, женщина она или кто, но… она украла мою вещь, находясь в твоем доме. Кража этой вещи угрожает существованию «Родины». Понимаешь?

Не понять было трудно, но я спросил:

— Что, все так плохо?

— Наоборот, Виктор, — Косберг выпрямился и сложил на груди руки.

На его волосатом мизинце зажегся огромный бриллиант и два чуть поменьше сверкнули на запонках, их величественный блеск как-то не вязался с аскетическим образом духовного лидера «Родины-6».

— Наоборот, Виктор, мне еще никогда не было так хорошо, как сейчас. Для того, чтобы наша с тобой «Родина» стала единственной легитимной, нам осталось отгрузить в Москву последний «КамАЗ». Один «КамАЗ» в любой конвертируемой валюте. Теперь понимаешь?