Майкл О'Двайер - Утопая в беспредельном депрессняке

Незнакомец и мама с папой засмеялись. Затем он подошел и показал мне, что это никакое не животное с ногами, а кожаный мешок с деревянными трубками.

Звали его Сэмюэль Мёрдок, он проводил отпуск, путешествуя по ирландскому побережью. Предки Мёрдока были родом из Шотландии, но сам он, как и его отец, прожил всю жизнь в Америке. Я был удивлен, когда он сказал, что ему медведь на ухо наступил и поэтому пустынный ирландский берег — единственное место, где он может спокойно играть на своей волынке, не боясь, что его прикончат.

Мама спросила, не возражает ли он против того, чтобы зайти по колено в воду. Он не возражал. Мы с Виски уселись рядом, наблюдая за мамиными манипуляциями. Пока она выбирала точку съемки, Виски наклонился ко мне и прошептал:

— Съемка в три четверти, во весь рост. Длиннофокусный объектив, но со вспышкой, чтобы затемнить фон и выделить фигуру, и большая диафрагма.

Я следил за мамой, пытаясь определить, прав ли был отец. Но она находилась слишком далеко. Позже, когда Мёрдок ушел, она сказала, что снимала широкоугольным объективом с маленькой диафрагмой.

— Ну, что еще можно было ожидать, — проворчал Виски, но затем признал, что ее выбор ничуть не хуже, да и вообще это дело вкуса.

Закончив возиться с камерой, мама приблизилась к нам и увидела слезы на глазах отца, которые я не заметил. Казалось, его покинули последние силы, он весь сник, голова опустилась, и слезы падали темными пятнышками на сухие камни у его ног.

Элизабет обняла его и положила голову ему на грудь. Она сказала, что знает. Что? Понятия не имею. Что-то. Видя, как они стоят, обнявшись, и рыдают без причины, я решил, что кто-то из них лишился рассудка, а может, и оба.

Я заревел в голос.

Мое будущее было в руках двух субъектов с неустойчивой психикой.

Мама оторвалась от Виски, чтобы взять меня на руки.

Он же направился к воде большими неторопливыми шагами.

Мама бросилась за ним, но он был быстрее и пошел прямо в воду, не останавливаясь, пока она не достигла его груди. Тогда он широко раскинул руки и закричал.

Я был прав, он сошел с ума.

Я так испугался, что завопил еще громче.

Мама не обратила на меня никакого внимания, только строго приказала не двигаться с места. Но это было не совсем то, в чем я нуждался в данный момент.

Когда Элизабет догнала Виски, его приступ, по-видимому, уже прошел, и он позволил увести себя на берег.

Выглядел он ужасно, как будто побывал в аду. Мама пошла к автомобилю за полотенцами и сухой одеждой, а Виски посмотрел на меня. И улыбнулся:

— Потом ты все поймешь. О тебе всегда будет кто-нибудь заботиться. Все будет хорошо, не беспокойся. Мы с мамой очень любим тебя. Я знаю, с тобой все будет в порядке.

Он произнес все это таким же голосом, каким говорил, укладывая меня спать, и я уже совсем поверил было, что все в мире прекрасно, как вдруг он прошептал: «Мне будет тебя не хватать». Но я не был уверен, что он действительно это сказал. Не уверен в этом и до сих пор. Наш разум любит порой пошутить с нами.

Виски потрепал меня по голове и сказал, что нельзя быть таким беспокойным мальчиком. Затем он поднял меня и пошел вместе со мной в воду. Когда вода дошла ему до коленей, он осторожно опустил меня в волны. Я открыл рот, собираясь завопить, так как решил, что он предлагает меня в дар морскому чудовищу. Ведь это произошло как раз после того, как он успокаивал меня и говорил, что все будет в порядке и что ему будет не хватать меня. Но оказалось, что я все-таки ошибался. Он продолжал крепко держать меня.

— Ну, как тебе, малыш? Нравится?

Я вынужден был признать, что болтаться в теплой воде, высунув наружу только нос и чувствуя, что его сильные руки надежно держат меня, было приятно. Я раскрыл глаза и посмотрел на папу. Он улыбался во весь рот. Я ответил ему такой широкой улыбкой, какую только мог изобразить. В этот момент из-за туч вышло солнце, и Виски превратился в темный силуэт с золотым нимбом волос вокруг головы.

Он поднял меня высоко-высоко и повернулся лицом к берегу, словно демонстрируя всему миру. На берегу я увидел маму, которая ждала нас с полотенцами и одеждой. Он опустил меня ниже и стал махать маме, чтобы она присоединилась к нам.

— С тобой все в порядке? — спросила она, тиская нас обоих.

— Да, — ответил он, обняв ее за шею свободной рукой, — думаю, все в порядке. Я жив и весел. Не так ли, малыш?

И правда он выглядел таким счастливым, каким давно не был. Как будто ничто его больше не беспокоило и вся его печаль растворилась в морской воде. Я видел, что мама тоже заметила эту перемену. Следующие полчаса мы плескались в воде, и они по очереди следили за мной.

Когда мы выбрались на берег, меня вытерли, переодели и накормили, я свернулся калачиком и, пригревшись на солнышке, стал засыпать. Я слышал сквозь дремоту их голоса и улыбался, представляя себе, как Виски рассказывает убаюкивающим тоном мои любимые сказки — о маленьком красном дракончике по имени Спарквелл, и о пиратах, и о потерявшемся принце, и о большой войне, и о горах, которые достают до самого неба.

Последнее, что я услышал перед тем, как заснуть, был мамин голос, просивший папу взять ее в жены еще разок, и звук поцелуя.

У скалы Мохера мы были примерно за час до захода солнца. Все шло прекрасно. Никаких скандалов, приступов депрессии или ворчания ни с чьей стороны. Мы стали счастливой семьей.

Я притворялся, что счастлив, в собственных интересах.

А может быть, я только притворялся, что притворялся счастливым?

Трудно сказать.

Что-то подсказывало мне, что это продлится недолго. Я защищался от неизбежного. Раз они счастливы, то и я буду счастлив.

К вечеру похолодало.

Мама согласилась остаться в машине и присматривать за мной, пока Виски возится с аппаратурой. Она включила печку. Мы смотрели, как отец уносит свой сундук и треногу куда-то вдаль. Зная, что он будет шататься по меньшей мере час, мама пристроилась поспать, убедившись предварительно, что со мной все в порядке и двери заперты. Машина к этому времени прогрелась, так что она выключила печку и завернулась в одеяло.

Виски вернулся через два часа. Уже стемнело, и начал накрапывать дождь. Он залез в машину как можно тише, чтобы не разбудить маму, и посмотрел, сплю ли я. Я проснулся, когда он клал свою аппаратуру в багажник.

— Как дела, малыш? — прошептал он.

Повернувшись к маме, он стал гладить ее лоб, приговаривая:

— Бедное дитя… Что за несчастье!.. Надо же, чтобы так все случилось… За что?… Почему?… Почему я не могу жить, как все?…

Я знал, что это не предназначалось для моих ушей. Он устал, и ему надо было высказаться, не вдаваясь в объяснения. Я не стал ничего говорить и притворился, что сплю.

Он плакал, но я сделал вид, что меня это не касается.