Роман Савов - Опыт интеллектуальной любви

— Я скажу все, как есть. Все упирается не в это. Я хочу жениться на Насте, но… Во-первых, мои родители не знают, кто она на самом деле…

Когда я начал говорить, Настя изменилась в лице. Наверно, моя откровенность не входила в ее планы, или она осмыслила подлинный смысл слов. Улыбка сошла с ее уст. Она напряженно ждала.

— Я говорю о событиях, связанных с Секундовым.

Настя под столом стала бить меня по ноге, бить со злостью и довольно сильно, но я так устал от лжи, что теперь будто бы впервые за год вздохнул полной грудью. Не обращая внимания на ее манипуляции, я попытался продолжить, но совершенно неожиданно, Алла разозлилась:

— Я слышать не хочу про него. Больше никогда, слышишь, никогда не говори о нем!

— Почему?

— Это негодяй. Он поступил очень дурно! Я даже имени его слышать не хочу! Из-за него Настя чуть не бросила институт…

Мой изумленный взгляд наталкивается на ее глаза, которые еле заметно приказывают: "Молчи!"

Получается, что ее легенда с литфаком тесно связана с другой легендой. Она избрала Секундова в козлы отпущения, когда уже ничего невозможно было исправить. Тонкий ход.

Я озадаченно смотрю на обеих, понимая, что все мы владеем разной информацией. Причем, кукловодом долгое время была Настя, но сейчас все выходит из-под контроля, поэтому-то она и хотела, чтобы я замолчал. Если две лжи встречаются, исход не предсказуем.

Что говорил Секундов? Разрыв. Тихий, спокойный. Имитация беременности. Разговор с ними обеими, причем Алла на его стороне. У Насти истерика, а Алла била ее по щекам, заставляя закончить фарс. Если все было так, то откуда ненависть по отношению к Секундову? Значит, Настя убедила мать, что беременность настоящая, плюс к тому легенда еще о чем-то. Если она говорила Секундову о покушениях и больницах (да и не только говорила), то что она говорила матери?

Мне стало тесно с ними в одной комнате.

— Я не буду о нем говорить, но не называйте его, пожалуйста, при мне подлецом, потому что он — мой друг… был моим другом.

Здесь и сейчас я впервые пожалел о том, что произошло летом.

Солнечный зайчик пробежал по комнате, осветив глаза Насти: глубокие, задумчивые, изумрудные.

Она смотрела мимо меня в окно, немного покусывая губы. На ней был свитер, который она носила уже год. Он вызывал у меня негативные эмоции, сам не знаю почему. То ли я чувствовал в нем нечто враждебное, может, запахи других мужчин? То ли он был слишком стар для такой юной и красивой особы, как она. То ли он ассоциировался с жесткими половыми актами, в которых нам довелось поучаствовать…

Ни к селу ни к городу я спросил:

— А папа в курсе?

Чуть ли не в один голос (это выглядело комично) они возмутились:

— Конечно, нет. Да он бы убил (меня, Настю?). Он не должен об этом узнать.

— А Таня?

— Да, она в курсе.

Было объяснено ее любопытство. Значит, в этой семье заговор женщин против мужчины, единственного в этой банке. Единственного, до тех пор, пока не появился я.

Я вдруг подумал: "А почему Настя не вышла замуж?" Она всегда отшучивалась, когда слышала этот вопрос. Но почему? Что ей нужно от жизни? И подумать было нельзя, что ей нужен ребенок, а теперь создается впечатление, что вроде как нужен.

— Вернемся к делу. Я считаю, что нужно сделать аборт. Вы — умная женщина, объясните Насте, что в этой ситуации я говорю дело.

— Родя, я не могу давать ей советы ни как женщина, ни тем более, как мать. Выбор, в любом случае совершать ей. Если я сейчас посоветую, может настать время, когда во всех последствиях она обвинит меня, мать, упрекнет за оказанное давление — и будет права.

Я вдруг вспоминаю фильм про учителя, в котором играл И. Смоктуновский. Ему некто угрожает смертью. Он понимает, что это кто-то из бывших учеников. Он анализирует жизнь, находя в ней зло и педагогические ошибки. В конце его убивают. Кстати, учитель настоял на аборте дочери-школьницы, в результате которого та осталась бездетной.

Они "дожали" бы меня, если бы не кочки, на которых споткнулась Настя. В очередной раз ложь оказывала ей скверную услугу.

Мне не хочется уходить. Уж больно это напоминает бегство с поля боя, но говорить больше не о чем, поэтому все сходятся на том, что Насте нужно время, потому что выбор за ней. Мы прощаемся на пороге.

Она говорит, что я ее не люблю и что повторяется история с Андреем.

— А что, с Андреем тоже было нечто подобное?

Ее голос печален. Она грустна.

— Если я сделаю аборт, то мы никогда больше не увидимся.

Я подумал, что это наилучший выход.

— Наоборот, если ты не сделаешь аборт, то мы никогда больше не увидимся, потому что это означает, что ты не любишь меня. Если же сделаешь, то сама решишь, стоит ли нам продолжать…

— До свидания, — говорю я в пустоту коридора.

— До свидания, — отвечает Алла.

Таня смотрит мне в след и улыбается. Все образуется.

— И все-таки я не понимаю, зачем я была тебе все это время нужна, — шепчет Настя.

Наверно, они смотрят в окно. Три женщины, заключившие союз в извечной битве полов. Мне хочется обернуться, но, сознавая, что легче от этого не станет, превозмогаю потребность и ускоряю шаг.

Людка внимательно смотрит, и я вижу, что она просматривает меня практически насквозь. Разговор за столом неторопливо переходил с темы на тему, но мы уже общаемся, выясняя главное без слов.

Чай выпит, и мы идем по знаменитой трассе, молча, понимая, что нужно удалиться на достаточное расстояние, чтобы обрести свободу.

— Если не знаешь, любишь ли ты ее, значит, не любишь. Поэтому не будь лохом (она поставила логическое ударение), не поддавайся, перешагни через себя (иногда и это надо), отрекись от ребенка ("Завести ребенка — это не завести котенка"). Родителям ничего не говори ("Зачем?"). "А вообще-то, она сама виновата в случившемся. Ей не пятнадцать лет. Такие вещи всегда случаются по вине женщин".

Я засыпаю с открытым окном, чувствуя, как свежий воздух очищает и тело, и дух, ощущая покой и безмятежность доармейской весны.

В эту ночь маминой напарнице Пыльцовой было видение.

Наша деревня. Лежит дед. Рядом отец с больной рукой. Пыльцова спрашивает отца, где мама.

— На огороде.

Входит мама. Порезаны вены на обеих руках и горло. Вся в крови.

— Что с тобой? — спрашивает Пыльцова.

— Сил нет. Думала, так легче будет.

— Ну, что ты! Надо терпеть. Все обойдется.

Мама берет под уздцы лошадь и ведет ее на бугор рядом с нашим домом.

— Ты куда?

— Пахать.

Вечер выдался теплым и тихим. В семь часов пополудни я вышел из дома. Лихач-водитель гнал, как на пожар. На одной из остановок в маршрутку села породистая дама. Женщина казалась похотливой и жадной до любви. Она сладострастно смотрела мне в глаза и улыбалась. Несколько секунд мое сознание пыталось решить вопрос о том, действительно ли это происходит или же плод разбалансированного воображения. Так и не поняв, я начал разглядывать, и разглядывать весьма бесцеремонно, мою попутчицу. Ее ноги были настолько округлы и туги, что хотелось их кусать, кусать до крови, а тень от юбки создавала томительно-притягательную черноту. Высокие каблуки деформировали форму икр, делая их настолько пленительными, что хотелось завладеть дамой сейчас же. Ее лицо выражало ум, расчет, кокетство и желание. Я начал представлять, как выхожу на одной остановке с ней, напрашиваюсь на чай, как впиваюсь в ее искривленные улыбкой уста, как шаловливые руки бегают по ее чудным ногам, как я разрываю блузку и взору предстают полные груди… как проходит похоть, и я остаюсь в одиночестве собственного небытия.