Роман Савов - Опыт интеллектуальной любви

Какой большой путь проделала эта женщина! Как причудливо ее судьба переплелась с моей!

Я щурюсь, как кот, принимая бесценный дар солнечного света, переносясь в детство на площадь Мичурина, когда читал сказки, постигая в какие-то доли секунды, что ничто не повторяется, радуясь, что так и надо, потому что это превращает жизнь в чудо, в котором нет ни одного повтора, в котором нет места скуки!

Детство прекрасно, потому что жизнь бесконечна. И в солнечный день, когда все еще живы, а обиды забыты на ярком солнце, когда любимая кошка нежится рядом с раскладушкой, а книга все не кончается, когда еще нет знаний, а солнце этого дня будет греть также, как и сейчас, но не приносить такой же радости, потому что тело уже отравлено сознанием бренности, а дух — представлениями о смерти и страсти, в этот солнечный день время завязывает в человеке узел, который можно будет когда-нибудь развязать, понимая, что возврата нет.

Я вижу, как сработала диафрагма, поэтому говорю изумленному иностранцу, что все, уже все. Фотоаппарат поймал нас. Когда я соединял в своем уме миры, когда Настя о чем-то думала, возможно, пытаясь построить свой Космос, на своих основаниях.

Они улыбаются, растерянно, по-доброму, бормоча:

— Пожалуста, пожалуй-ста.

Славные иностранцы.

— Какие славные иностранцы, — говорю я Насте.

— А ты заметил, как они смотрели на мои ноги?

Я вздыхаю и смотрю под ноги, на мостовую.

Настя пыталась увлечь меня вслед за экскурсией. Но я увидел Их работы въяве. Великие мастера, о которых было столько прочитано, мастера, с изучением которых было столько связано.

Настя оставила нелепые попытки. Ушла вслед за экскурсией. Это не имело значения. Я видел полотна. Я видел воплощение духа Титанов. Я видел Бессмертие.

На улице очень жарко. По дороге экскурсовод предложила наведаться в домик Петра. На самом деле это строение называлось по-другому — Летний дворец Петра I в Стрельне, но мне нравилось называть его запросто "домиком".

Когда мы стали подходить, сердце защемило. Будто бы я уже здесь был. Нам раздали причудливые войлочные чуни, чтобы мы не испортили обувью набранные полы. Дом поражал целесообразием, порядком и роскошью. Причем роскошью не дворцовой, а мещанской, роскошью, которая была ближе нам, детям 21 века. Создавалось впечатление, что нечто подобное могут позволить себе и нувориши, если чувство меры их не подведет.

Экскурсовод, отличительной чертой которой была какая-то старинная, уже только в фильмах встречающаяся деликатность, неторопливо вела из залы в залу, рассказывая нараспев историю домика, Петра, его семьи, наследников. Ее голос завораживал. Она рассказывала о картинах, о художниках, которые их создавали, о технике изготовления полов, о парке, который окружал "домик", о Стрельне. Интерес к предмету ее неторопливой речи не покидал, но усталость, которая в первую очередь сказывалась на ногах, мешала получать удовольствие. Похоже, она и сама поняла это, потому что предложила пройти в сад, где мы смогли бы отдохнуть, посидеть и насладиться вечером.

Еловые иголки, кусты смородины и подберезовики, которые виднелись то тут, то там под еще молодыми деревьями.

Настя молчалива. Иногда она нежно дотрагивается до моей руки. Она устала. Усталость убрала из ее черт и эротизм, и вульгарность, и яркость. Она выглядела нежной и домашней. Я знал, что она ненавидит и нежность, и порядочность, ненавидит, потому что ассоциирует их с обыденностью. Она боится быть затянутой в круговорот мещанства. Но как же она мила, когда ненавидимые ею качества проступают в ней непроизвольно! Да и так ли уж плохо — быть домашней?

Мы сидим на деревянной скамейке, тихо прощаемся с экскурсоводом, с этим "домиком", с настоящим, которое подарило столько незабываемых минут, о которых никогда не придется жалеть.

Когда я принимаю душ, она готовит полдник.

Мы на скорую руку перекусываем и идем к заливу.

Мол. Запах воды. Я вижу, как вдалеке купаются подростки. Теперь мой черед.

Настя набрасывает мне на плечи старую куртку. Я сажусь на корточки, чувствуя, как тело согревается…

На ее лице появляется скука. Мне становится страшно, страшно не потому, что ей скучно, а потому, что я никогда раньше не видел на ее лице такого…

А что, если такое состояние привычно, просто она его искусно скрывала? Может быть, она не скучает только тогда, когда испытывает возбуждение?

Но что же будет дальше, когда она уже не сможет получать удовольствие? Или для нее такое время никогда не настанет?

— Ты не устала?

— А ты?

— Может, пойдем в номер?

По ее голосу я понимаю, что она устала, и устала сильно.

— Подожди меня в душе.

Было ясно, что она все эти дни ждала этого мгновения. Она была наполовину обнажена. Рука стыдливо прикрывала груди. Ни дать ни взять — картина Боттичелли. Новые трусики, едва прикрывавшие лоно, были призваны пробуждать страсть. Черные тонкие чулки, которые она купила ради меня (или себя?). Ради торжества естества она не поленилась взять в поездку туфли на высоком каблуке — неизменные вишневые туфли. Она старалась понравиться, да даже не понравиться, а восхитить, возбудить…

Когда она приблизилась к третьему оргазму, я решил, что мне тоже надо сосредоточиться. Одной Насти в такой ситуации всегда было мало, поэтому я представил, что делаю это с секретаршей на столе, а лицо секретарши — лицо Марины, лицо Жеребко, лицо Джиневры Бенчи.

Она рухнула на меня, попыталась восстановить дыхание, а потом прошептала, отводя влажную от пота челку:

— Феерично…

Незаметно мы задремали. Я открыл глаза, потому что выспался. Показалось, что прошло не более 20 минут. Но белая ночь обманывала. Часы показывали два…

Мне приснилась драка. Я пытаюсь атаковать, но тело такое вялое, неповоротливое. Меня бьют, бьют методично, пытаясь убить…

Настя трясет меня за плечо:

— Я тебя люблю, Кисыч!

— Я тоже тебя люблю. Спи.

Понимание того, где мы находимся и с чем столкнулись, пришло позже. Не знаю, почему, меня охватил трепет. Я словно соприкоснулся, будто бы увидел неведомое. Складывалось впечатление, что, попав за ограду, я шагнул дальше, но не сразу понял. Настя ничего подобного не чувствовала. Она обращала внимание на частности: лебедей, утят, белок.

Мы идем по тропинке все дальше и дальше. Город дает нам отдохнуть. Я испытываю благодарность. Хочется, чтобы остановилось именно это мгновение — миг покоя, тишины, тепла и света в Летнем саду.

Полотна навевают мысли о времени, об изменении, о непостоянстве, которое здесь, в музее, в ключевом месте, на посту времени воспринимается иначе, потому что непостоянство выражено в виде постоянства. Оно сохраняет разные черты: художник изобразил прошлое, находясь в настоящем, а я смотрю на прошлое прошлого художника, сознавая непостоянство собственного настоящего, пытаясь зацепиться хоть за что-то — вот я и моя возлюбленная здесь, и неважно, повторится ли поездка в Питер, а если и повторится, то с ней ли, с Настей, или будет какая-то другая женщина, о которой я, быть может, и не подозреваю, но я приду с ней в этот музей, и вспомню этот день, про который сейчас могу сказать: "Аз есмь".