Владимир Амлинский - Оправдан будет каждый час...

— Так чего конкретно ты хочешь? — спокойно переспросил отец.— В чем суть просьбы?

— Я уже сказал, а повторять не привык. Дайте поносить селедку!

— Значит, галстук? — спросил отец.

— Вот именно.

— Тогда на обмен. Я тебе галстук, а ты мне фуфайку.

Рудя не ожидал такого поворота. Он думал, на него за столь нахальное предложение будут кричать, его станут наказывать или увещевать, А тут такой странный поворот. Но Рудя был игрок по натуре.

— Давай.

— Не давай, а давайте, а то обмен не состоится,— сказал отец.

— Давайте так давайте,— уже несколько успокаиваясь, как бы теряя нить игры вместе с интересом друзей, все время наблюдавших за этой сценой, сначала с азартом, а затем все с большим равнодушием.

Отец снял галстук-самовяз и взял грязную штопаную Рудину фуфайку. Рудя остался голый до пояса, в галстуке.

Все захохотали. Отец попрощался с личным составом и покинул территорию трудкоммуны. Дома он прокипятил вонючую фуфайку Руди, повесил ее на веревку в коридоре и сел за работу. В то время он писал книгу «Происхождение уродств».

В детстве я с ужасом перелистывал ее страницы. Путь к пониманию человеческого совершенства идет через изучение аномалий, отклонений и уродств.

Как отец и предполагал, ночью раздался стук. Но в окно, а не в дверь. Дверь коммуналки закрывалась за засовы, звонок не работал, так как его постоянно срывали трудкоммуновцы во время своего досуга — эдакая мелкая разминка перед стартом… А старт неизвестно когда будет, и неизвестно куда они двинутся, кто дойдет первым до финиша, кого обкрадут, оскорбят, изобьют на этой дистанции юные воспитанники трудкоммуны.

Отец погасил свет и подошел к окну. Он увидел прижатое к стеклу лицо Руди и его белевшие в темноте голые плечи. Отец встал, пошел открывать.

Через минуту в комнате появился голый по пояс, в галстуке Рудя. Он молча огляделся, но ничего особенно примечательного в комнате воспитателя не было. Две этажерки с книгами, старый дореволюционный портрет Толстого из «Нивы», прибитый к стене,— он принадлежал еще деду. Кровать, колченогий письменный стол, настольная лампа с широким красным абажуром. Когда в кино хотят воспроизвести обстановку двадцатых — тридцатых годов, то ставят в мизансцене такие лампы и столы.

Но все это не заинтересовало Рудю, а заинтересовала его, как и меня через десятилетие, именно рукопись, над которой работал отец. Ну, конечно, не рукопись, а иллюстрации к ней.

— А такие бывают разве?— с удивлением спросил Рудя и посмотрел на двух сросшихся близнецов-уродцев.

— Конечно, бывают, и нередко. В природе еще и не такие аномалии бывают.

— А ну-ка еще покажите!

Отец подвинул к нему стопочку фотографий-иллюстраций.

Рудя внимательно посмотрел и сказал:

— А я б таких уродцев убивал.

— Убить-то легче всего.

— А вы пробовали кого-нибудь убить? — спросил Рудя.

— Нет, не пробовал, а ты?

Рудя помолчал, потом сказал:

— Да, пробовал.

— Ну и что?

— Нет, не получилось у меня… Не захотел я. Они его сами чуть не кончили, а я отвалил.

— А кто он был?

— Да один лысый… Старик. Мы к нему залезли. На даче в Ильинском. Думали, пустая дачка, а оказалось, он там живет. Никогда не выходил, мы за дачей следили, а тут, как вошли в дачу, он и выполз, испугался, стал кричать… Ну, и пацаны начали его потрошить. Он орет очень громко, а вокруг никого нет — пустота, на соседних дачах никто не живет… Ребята сначала решили его попугать, пощекотали чуть-чуть ножичком, пару раз укололи небольно, для страха, а потом увлеклись и стали разыгрывать в «орлянку»; кому его кончить. Вышло — мне. А он молчит, только смотрит исподлобья. Глаза страшные, вроде бы больные. Я еще молодой был — четырнадцать лет; конечно, я всякое повидал, но мокрых дел я не уважал и не уважаю. Сам не допускаю и другим не советую. Жизнь, как говорится, есть жизнь. Барахло отними, а жизнь оставь. И я отказался его резать. Они на меня обиделись, чуть самого не порезали, а я сиганул в окошко и убежал.

Он подошел к зеркалу, стоявшему на полочке, посмотрел на себя и усмехнулся.

Отец, когда рассказывал это мне, заметил, что усмехнулся Рудя как-то очень взросло, невесело, даже с усталостью, вместе с тем с иронией.

— Чего смеешься? — спросил отец.

— Да так, на себя лыблюсь. Вроде этих ваших уродов. Голый, а в галстуке. Давайте обратно меняться. Фуфаечку дадите?

— Пожалуйста,— сказал отец,— только она сырая.

— Вы постирали, зачем?

— Да так, больно уж она вонючая. А мы ж с тобой поменялись, ну не стану ж я вонючую носить.

— Да это я так поменялся.

— Я-то знаю для чего… Тебе нужно было надо мной посмеяться. Все-таки новый воспитатель, надо его унизить перед ребятами. Ты любишь, когда над другими смеются?

— Иногда.

— А когда над тобой?

— Не особенно… Но надо мной часто смеялись… Только я их отучил. Я решил, стану лучше смеяться над другими, так гораздо интереснее.

Он замолчал и, вытянув руки, сидел, уже не глядя по сторонам, с галстуком на голой груди. Отец вышел за фуфайкой. Он говорил, что сначала он внутренне поколебался — такого персонажа одного не следовало оставлять в комнате. Все-таки там были ценные книги, да и рисунки эти, переснятые с уникальных иностранных изданий, он тоже мог прихватить для того, чтобы развлечь, развеселить своих дружков.

Все же отец решил оставить его одного, так показалось ему правильнее.

Через минуту вошел отец, принес выстиранную сырую фуфайку. Рудя надел ее, снял галстук, положил на письменный стол и ушел.

Отец продолжал свою работу, а через неделю его обокрали.

Он был потрясен и тем, что пропали бесценные, невосполнимые материалы его научной работы, тем особенно, что сделал это человек, которому отец неожиданно доверился, с которым, казалось, нашел нормальный, человеческий язык.

Отец вызвал весь отряд, пришел начальник трудкоммуны, каждого персонально спрашивали: ты сделал?

И так по алфавиту. И каждый отвечал: нет, не я.

Дошла очередь до Руди.

Отец спросил медленно, раздельно… посмотрел на него, давая возможность использовать последний шанс, открыто, при всех сознаться.

Тог выдержал взгляд и, не отводя глаз, твердо сказал:

— Нет, не я.

Впоследствии друзья отца советовали оставить эту проклятую трудкоммуну: зачем она ему? Он серьезный, перспективный ученый и вдруг завяз с «блатными». Был момент, когда отец и сам готов был покончить с этим. Но что-то ему мешало, не давало уйти отсюда. Трудно и жалко было бросить то чему отданы силы, время, надежды. Да и непонятным образом привязался он к этим темным, наглым ненадежным пацанам. Всю свою жизнь он с кем-то возился и кого-то воспитывал.

Вот почему, когда он стал заведующим кафедрой общей биологии в одном из московских вузов, он так много «возился» не только с одаренными , но и с теми, у кого ничего не получалось, кто не верил в себя.