Владимир Амлинский - Оправдан будет каждый час...

В Центральном детском шла пьеса «Снежок» о злоключениях негров, во взрослом театре шла пьеса о лжеученых и изобретателях, в журнале печаталась повесть о кавалере Золотой Звезды и его товарищах, в кино шел фильм «Кубанские казаки» — о счастливых кубанских казаках, а Гаррик все играл свой моноспектакль, разыгрывал свою молодую судьбу.

…И вот этот самый Гаррик стоял у входа в комнату и что-то быстро говорил каждому по очереди и всем вместе, не дожидаясь ответа, словно давал сеанс одновременной игры.

— Как приятно следить за бывшим, так сказать, однокашником, сверстником, товарищем по поколению! Забыли, забыли вы нас, а напрасно. Напрасно, напрасно. У нас есть богатый матерьялец.— И Олегу: — Ну, что с квартирой? Никаких перемен? Эдакий ты, Олег, неповоротливый. Вся лимита пристроилась, в отдельных квартирках живет, ты же, друг мой старомодный, со щепетильностью своей так и подохнешь, так и заржавеешь в этой своей коммуналке.

Так говорил он, не ожидая ответа, пока не спросил в упор с нахально-застенчивым выражением (да, я знал, помнил еще с тех пор такое выражение у него на лице — хитрость и простодушие, блестящие антрацитовые глаза):

-— Так вот, ребята, нужно, необходимо мне выпить немножко. Знаю, знаю ваш ответ наперед. Знаю наизусть… Вы оба, по-видимому… по-видимому, потому что тебя, Владимир, я видел давно, да ты и раньше, в юности, был равнодушен к этой стороне действительности, но литература и искусство что с человеком не сделают. Потому не знаю, как сейчас, да и сам я прежде был к этому индифферентен, а сейчас мне это необходимо, как моральная поддержка…

Олег, прервав этот длинный монолог, сказал с обезоруживающей ясностью:

— Выпить у нас нет, а закусить найдется.

— Но, дорогие мои ровесники, не об этом речь,— снова продолжил Гаррик.— Не прошу я у вас живого зелья, но прошу одолжить мне, а, как вы помните, если помните, Гаррик отдавал, он человек долга, у него все записано в отдельном блокнотике. Помнишь, Олег, ты дал мне как-то пятерку? Я тебе ее неукоснительно вернул под Первое мая… Вы можете сказать, что я человек несколько опустившийся , и я с этим вполне соглашусь, но обязательный. Да-с, господа, очень обязательный и потому, если предложите что-то, точно это же получите назад в самые краткие исторически обозримые сроки. А стол обретет свой смысл, наша неожиданная встреча станет дружеской и откровенной, в обстановке доверия мы обменяемся мнениями по всем наболевшим вопросам.

Теперь я увидел, что он уже пьян и останавливать его слова и движения бесполезно… Я не знал, как поступить. Дать было чего проще — пусть идет, отказом его не перевоспитаешь, достанет еще где-нибудь и неизвестно каким способом… Но что-то останавливало, не хотелось своими руками способствовать еще одному его движению, шажку — к чему? К гибели — звучит высокопарно, но так и есть; тень гибели, раннего распада уже скользнула по его неестественно оживленному лицу, по скулам, по темным армянским глазам, которые блестели иронией, возбуждением, одиночеством — одновременно.

— Как твой сын? — спросил я. Он первый из нас стал отцом.

— Далеко-далеко, где кочуют туманы. В армии,— ответил он.— В Киргизии, в горах. Пока. А потом, может, в горячую точку планеты. Но не об этом речь. Так что, даете или нет?

Олег сказал твердо:

— Нет, старик, не дадим.

Тогда он махнул рукой и, что-то пробормотав, исчез.

Олег рассказывал мне о нем, о том, как возил Гаррика к врачу, который обещал его отучить пить, как положили в больницу на принудительное лечение, но оттуда он сбежал; естественно, вернули, хотели привлечь к ответственности, но пожалели.

Он все-таки бросил пить, но так ни к чему не мог приткнуться, нигде не мог найти себя.

Разводился, сходился, устраивался на работу, потом увольнялся с работы — такая у него была жизнь.

В конце концов он снова запил.

И он, Гаррик, говорил ему, Олегу:

— Понимаешь, я лишний человек. В каждой эпохе бывают лишние люди. Был Печорин, стал Кочаров. Мельчает уровень лишних людей.

Лишний человек. В этой шутке что-то было. Да и в детские наши годы он представлялся лишним человеком. Так примерно можно было понять из всей его неудалой учебы, из того, как трудился он рабочим сцены в театре, не в собственном, домашнем, а в официальном с платными спектаклями, затем поступал на режиссерский во ВГИК — не приняли (а мне казалось, должны были бы принять, многих я повидал студентов-режиссеров, режиссеров-студентов; мне верилось, Гаррик одареннее — в нем есть что-то такое). Однако специалисты знают, они не обнаружили.

Он придумывал песни и пел на каких-то вечерах в различных НИСИ, в НИТИ. Одним песни нравились, другим — нет, слушателям — да, администрации — не очень. Да и не все слушатели его понимали. Тогда еще не привыкли к таким песням, и у него не хватило сил приучить их, приучить их к своим песням, а себя — к их требованиям. Не получалось.

Он делал какие-то самодеятельные спектакли в Доме инженера и техника, в Доме медработников. В шестидесятые годы, как грибы после сильного дождя, росли очаги самодеятельного творчества молодых ансамблей, труппы, выставки, конкурсы. Делал он одно, другое, пока не влип в безобразную драку по пьянке. Получил условный срок. На поруки временного коллектива. Но коллектива у него не было.

Он был один; так или иначе с законом уладилось, а с жизнью нет.

Я мысленно представлял себе его утро. Новый блочный дом где-то в Перове, серый зимний рассвет, серое с белым; чистые потолки, белые окна, пористый серый снег, тишина в квартире, лишь шаги над головой, звук кранов, повышенная слышимость, пониженный градус души.

В Армянском переулке, в центре, было темнее, но шаги не слышны.

Он был человек центра, старой Москвы, в новой он не прижился. Вот и приезжал к старым друзьям, в старую Москву.

Не прижился он и во взрослой жизни. Был человеком детства и юности. Был героем какого-то фельетончика в «Московском комсомольце» и все-таки героем, действующим лицом, а здесь, в Перове, он был никем. Никто не знал его по имени — просто жилец, просто сильно пьющий жилец.

Неудачи юности должны были бы его закалить, повысить внутреннюю сопротивляемость. Но не закалили.

«Костяку необходим кальций»,— любил говорить мой отец.

Он был против моей дружбы с Гарриком, но однажды Гаррик зашел к нам. Отец работал и не сказал нам ни слова, печатал на машинке. Гаррик вскоре ушел, и тогда, отвлекшись от работы, отец усмехнулся с какой-то скрытой тревогой:

— Занятный парень, нестандартный, но…— Дальше он не договорил, что-то отвлекло, помешало, может, телефонный звонок, не помню.

Я догадывался, что Гаррик чем-то раздражал моего отца, но был интересен ему. А Гаррику отец? Не знаю…