Ричи Достян - Тревога

Бабушке этого не казалось.

— Стой спокойно, — сказала она.

Превосходно воспитанный мальчик выждал сколько нужно, и опять его голос улетел под своды:

— Бабушка Юля, они, наверрно, вчеррра выполнили весь план и сегодня не хотят торрговать.

— Не говори глупостей. Они всегда хотят торговать...

Бабушка произнесла это с таким достоинством, что не расслышала, как над очередью вспорхнули смешки, тут же потонувшие в рокоте, который нарастал и нарастал, а когда дошел до катастрофических размеров, в здание вокзала въехал ящик на маленьких железных колесиках, а за ним — громадная тетечка с тем отсутствующим выражением лица, какое бывает у продавцов в переполненном гастрономе, когда они, отпуская товар, разговаривают между собой, не видят никого, не слышат ничего и, кажется, не заметят, если в них вздумали бы стрелять.

Очередь мгновенно распалась. Слава вырвался вперед. Продавщица не успела доехать со своим ящиком до прилавка. Ее окружили.

Молодая крупная бабушка и стройный ее внук спокойно подошли к орущему кольцу. Бабушка плавно опустила руку в колодец из теснившихся голов, сказала: «Нам, пожалуйста, два» — и без промедления получила два эскимо.

Каждый, кто уже выдернул себя из тесноты, немедленно начинал есть мороженое, сладострастно потупляясь.

Бабушка с внуком, отойдя в сторонку, делали то же самое. Наконец из очереди выкарабкался пацан с карманчиком на животе и, взявшись за эскимо, неторопливо приблизился к ним. У пацана лицо было крепкое, смуглое, а на нем, как окна настежь, — большие глаза ясно-серого цвета.

Он остановился в трех шагах от диковинного мальчика и начал обходить его со всех сторон.

— Что тебе нужно, мальчик? — очень нервным тоном спросила бабушка и тихо добавила: — Боже, что за дикари!

Независимый пацан с карманчиком на животе, конечно, не ответил, смотрел себе, и все. Постепенно на это обратили внимание и другие едоки мороженого. Тогда бабушка категорическим жестом дернула внука за руку и стала уводить. Со спины они выглядели как цветная диаграмма роста неизвестно чего: крохотный узенький мужчиночка, а рядом — громадное широкое мужчинище.

Ребята долго смотрели им вслед.

На обратном пути двое из очереди присоединились к Славе и Косте.

Парня с головой, похожей на одуванчик, и с голубыми глазами звали Володей, Типичный Вовка! Наугад можно было сказать, что его Вовкой зовут. Для своих одиннадцати лет пухловат. И конечно, шляпа. Иначе кто даст постричь себя под машинку! Отросшие волосы стоят на круглой голове ровным пухом.

Приятель его, Гриша, роста такого же, а на вид— прямо боксер. Ноги поджарые, а грудь мощная, даже руки от тела оттопыриваются, возможно, оттого, что шея у него короткая.

— Между прочим, — сказал Гриша, — этот стиляга в желтых босоножках живет у нас.

Костя заглянул ему в лицо с недоверием и спросил:

— Твой родственник?

— Дачник. Снимают комнату у нас на втором этаже. Иногда меня заставляют таскаться с ним.

— Странно. А я почему-то решил, что ты ленинградец.

Слава быстро оглядел Гришу и Володю, потом хмыкнул:

— А я сразу догадался, что они здешние.

— Почему?

— Потому что босиком шлепают.

— Подумаешь, — сказал Володя.

Гришу, одетого в модную, бобочку с большим воротником, это тоже задело. Он сказал:

— Ты отсталый человек. Босиком ходить полезно.

Слава тут же снял тапочки — и пожалел: в песке все время что-то попадалось. Он тихо ойкал, но терпел.

С этого дня Слава почувствовал себя хорошо. А когда количество едоков мороженого и вольноболтающихся по улицам Соснового Бора увеличилось за счет Вики, которая тоже стала ходить на вокзал, да еще прибавился этот чей-то брат по имени Ленька, который увязался за ними сам, Слава окончательно ожил. И это естественно: с тех пор как помнит себя, ощущение жизни для него сливалось с толпой вечно орущих и вечно бегущих однолеток. Совершенно не понимал он поэтому, что такое дружба с одним человеком. Он привык быть с целым двором, школой, с целым лагерем. А когда почему-либо оставался один, то сразу начинало мерещиться, что болит ухо или живот, потому что в одиночестве он оставался, только когда заболевал.

По той же причине Слава не переносил тишины. От тишины у него ныло под ложечкой, и единственным спасением в таких случаях бывала еда. В этом отношении он УРОДИЛСЯ в мать. Она тоже как захандрит, так сразу хватается за картошку. Нажарит большую семейную сковороду, умнет ее в темпе, потом задумчиво поикает и, глядишь, отошла, улыбается.

С появлением Гриши и Володи Слава даже перестал злиться, что не поехал в лагерь. Потому что прожить целый летний день без замечаний и без соревнований — тоже немало!

Дружки ходили на вокзал каждый день, и у Славы началось буйное увлечение Гришкой. Ну, парень — целое кино, а не парень! Слава до того въелся в дачную жизнь, что даже про дите стал думать с благодарностью. Выходит — неплохо, что оно родилось, что мамке теперь ни до чего и он может часами не появляться дома. Такой воли у Славы еще никогда не было.

Только от воли этой, как, впрочем, от всего хорошего, Слава быстро наглел — такой уж у него характер. Конечно, начали они с мамкой цапаться.

Подсобил ему в этом Гриша, у которого и в словах и между слов выпирало не просто фасонистое пренебрежение к родителям, а по-злому насмешливая неприязнь. И было это до того очевидно, что невольно наводило на мысль: значит, есть за что, раз он себе такое позволяет.

Подумать только: двухколесный велосипед у него есть! Самоката — аж два, хотя оба ни к чему в здешнем песке. Мячей всяких — гора: и футбольные, и волейбольные, и пинговые, и понговые... А барахла носильного! Неделя еще не прошла, как познакомились, а он уже в трех разных куртках щеголял: с трикотажным воротом, с погончиками на плечах, с капюшоном, и, конечно, «молни» на них полно. И это только по вечерам, а днем, когда жарко, бобочек этих шелковых до черта у него, а позавчера явился в самой новой моде. Издали — рубаха как рубаха, показалось, даже веселая, а подошел — зеленые кувшины на ней вдоль и поперек, а между кувшинами черные пауки; надевается поверх штанов, на пуговицах спереди; теперь вместо пиджаков взрослые дядьки такие носят. Так вот, пожалуйста, у Гриши тоже есть.

Интересно, думал Слава, отчего он нас к себе домой не позовет, не похвастает, у него, наверно, еще и не то есть! И почему все-таки он так нехорошо сказал «Ааааа», когда Володя напомнил, что пора домой идти, что дома будут беспокоиться? Отец с матерью ему сколько всего покупают, а он и на вещи акает: мол, ерунда, чихать хотел…

Мысли эти приводили Славу в состояние тревожной, беспредметной зависти, одно только тешило самолюбие— слишком много этот Гришка врет. Брат с сестрой тоже, кажется, заметили и, по мнению Славы, относились к нему... НЕ ОЧЕНЬ ЧТОБЫ ОЧЕНЬ!