Виктор Мартинович - Паранойя

Улица превратилась в брусчатку — брусчатки так мало было в этом городе, как будто сделанном для муравьевского кортежа, в городе прямых проспектов с идеальным асфальтным покрытием, — но это он уже думал про себя, про себя. Брусчатка понесла их мимо танка с эректильно задранной пушкой, мимо дома офицеров, где они задались вопросом о том, какое любимое лакомство у белых медведей, у обычных — мед, а у белых? И ответили немедленно: конечно же — сгущенка! Потому что и медведи, и сгущенка — белые. А где медведи берут сгущенку? Да грабят полярные станции! Сгущенка как–то сразу их замолчала, они задумались о ней, проходя мимо длинного дома, как будто на четвереньках взбиравшегося на горку. Брусчатка вывела их прямиком в парк им. Горького, рядом с которым, предполагал Анатолий, обязательно должен быть парк сладкого, парк кислого и парк соленого, а она поправляла его, говоря, что парк, конечно, не горького и не Горького, а парк — «горько! — го», свадебный парк, здесь все друг другу кричат «горько!» и целуются, а они в этот момент были прямо на крохотном мостике, увлекавшем в глубины парка, под деревья, и — никого кругом. Они держались за руки, стоя прямо друг напротив друга, и ощущение было такое, что он только что сделал ей предложение или она ему сделала предложение этим упоминанием «горько! — го», и вокруг уже кричали «горько!» деревья, вода под мостом, галки, галки это кричали очень отчетливо. И он медленно положил ладони ей на плечи, потом — на волосы, отводя их, как занавес, и — заглушая эти «горько!», затыкая их, едва касаясь, больше символически, чем страстно, — прямо в ее открывшиеся, потому что так вдруг захотелось дышать, губы… Это длилось всего секунду, но хватило для того, чтобы смертельно смутить обоих, они были необстреляны друг другом, как взвод дорожной милиции, выставленный разгонять митинг. Отшатнувшись от только что сделанного, они ступили на сцену парка, она даже выпустила его локоть из своей ладони, но быстро поправилась и вернула; и говорить сейчас было нельзя: получится хрипло, и что бы ни сказал, хоть «я — тебя — …», хоть про то, что вот рыба скоро пойдет на нерест, — получится убого и очень пошло. Нет, им следовало бы молчать, и сейчас, в эти первые секунды, казалось, что молчать теперь следует вечно, но вечность быстро прошла, и он, крякнув, откхекивая хриплоту, уже скорее показывал, чем говорил с ней о лазури, проглядывающей сквозь голые ветви наверху, и она смотрела туда, куда он показывал, а он смотрел на ветви и небо в ее глазах, и там, в глазах, все это было красивее. Ни один из них — ни на секунду — не подумал о том, что заговорили рано или чересчур поспешно, — все было вовремя, у них все было вовремя, и все всегда будет вовремя, просто сейчас нужно было поговорить. Он расспрашивал о ее жизни, она лишь отмахивалась, и он чувствовал, что лучше — не спрашивать: та самая, мчащаяся на пределе скорости черненая машина сообщала, что лучше молчать о жизни и о прошлом; они — из одной глыбы мрамора, они — друг для друга, но поняли это только сейчас, а значит — нужно о настоящем и о будущем; а в настоящем были утки из декоративной речушки, протекавшей через парк, и она заверещала «Ой, уточки, уточки!», и уточки тоже заверещали небось на своем «Ой, люди, люди!» и чуть не побежали им навстречу, но, увидев, что у двуногих нет вообще никакой еды, повернулись к их бескорыстной нежности прагматично подрагивающими хвостами. Она была убита, он гладил ее по волосам и обещал перестрелять их из рогатки, зажарить и наполовину съесть, а потом оживить и заставить попросить прощения, но она была безутешна и торжественно поклялась сделать утку символом предательства, измены и корыстолюбия: «Он бросил ее с двумя детьми, как утка!»

Люди, идущие навстречу, уже не шарахались, они, казалось, все знали про них и улыбались — глядя на них сейчас, невозможно было не улыбаться, — без всякой зависти, куда–то внутрь, в свои собственные воспоминания. Аллея, без всякой системы петлявшая по горькому парку, уводя их прочь от предательниц–уток, вынырнула к прогалине у речной пристани, где, на свою беду, кряхтел от старости уже неработающий, уже наполовину затопленный прогулочный теплоход. Его участь была предрешена. Захват состоялся в кратчайшие сроки и отличался тем небывалым цинизмом, с которым испанские торговые суда брались на абордаж французскими корсарами. Он подбежал к гранитному парапету, расходившемуся прямо напротив входа в теплоход. Провал в парапете был стыдливо закрыт веревочкой, но она, конечно, не могла остановить корсара. Анатолий снял веревочку с приютившего ее гвоздя и ступил на палубу, но она — она боялась, с ужасом смотрела на ледяные воды и говорила, что только утка могла так подло скрыться на корабле. И оказалось, неспроста боялась: когда он уговорами, клятвами и обещаниями все же заставил ее ступить (в ее случае — скорей, прыгнуть) на палубу, гвоздь, оставшийся без веревочки, оставил на ее плаще длинную рваную дыру, и Анатолий обещал зашить, а она впервые назвала его «медведем».

Внутри было темно и валялось такое количество использованных презервативов, что им снова стало неловко. Презервативы были похожи на выбросившихся на берег медуз, массовость же имела характер экологической катастрофы, но, подумав, он решил, что не будет шутить на эту тему, да и просто касаться глазами всего этого скрюченного, застывшего, высохшего было неловко, неловко. Стараясь не наступать на белесые медузьи трупики, они прошли через пассажирский салон, посреди которого кто–то совсем недавно, еще вот этой зимой, жег костер, заглянули за дверь, имевшую серьезный, морской вид — с заклепками, сработанную из тяжелого металла, с круглым, толстого стекла, окном. За дверью оказалась лестница вниз, на четвертой ступеньке обрывавшаяся водой. В этих ступенях, с наросшими водорослями, уходящими глубоко, глубоко — до полной потери видимости, было что–то настолько романтичное, что они замерли тут на мгновение, освещаемые отраженными всполохами с поверхности воды. Но Анатолий уже тащил ее дальше, подгоняемый инстинктом корсара, и она робко интересовалась из–за его плеча, что они ищут, и он, раскатисто рассмеявшись, сказал, что, конечно же — сокровища. Сокровища они нашли в комнатке, которой венчался пассажирский отсек. Здесь не было охристых деревянных панелей предыдущего зала, не было овальных, как будто обещавших скорость и брызги, окон. Здесь все было строго, однообразно, крашено в деловитый салатовый свет и утыкано давно устаревшими (и это можно было понять прежде всего по шрифту указанных на них обозначений) приборами. Зато — и на этот раз они охнули одновременно, едва завидев, — прямо посреди этой малюсенькой рубки, оставленной вандалами в покое, наверное — из–за сентиментальных детских переживаний, — так вот, прямо посреди рубки высился настоящий капитанский штурвал. Настоящий, такой, каким они оба его себе и представляли: из крашеного металла, с отполированными до блеска деревянными рукоятками. «Ох», — сказал Анатолий. «Оооо!» — сказала она, его дикарка.