Виктор Мартинович - Паранойя

они обсуждают некоего человека.)

Гоголь. Скажи. Я очень не хотел заговаривать об этом. Я даже не уверен, что мне следует это начинать сейчас. Но тем не менее. Скажи. Не говорила ли ты с ним? Ты. Ты обещала, помнишь? Что ты поговоришь с ним. Что это, возможно, снимет проблему. Так вот.

Лиса. Милый. Не надо. Не надо пускать его в нашу постель. Не надо.

Гоголь. Я все понимаю, Лиза. Все понимаю. Ты не говорила?

(Лиса издает не поддающийся воспроизведению

в буквах звук.)

Гоголь. Скажи. Скажи, почему каждый раз, когда мы заговариваем о нем, ты меняешься в лице?

Лиса. Мне это очень неприятно.

Гоголь. Милая, почему именно так? Ты не так меняешься, будто он тебе неприятен.

Лиса. Ну а что ты хочешь? Ну ты сам подумай?

Гоголь. Скажи. Ты любишь его?

Лиса. Я не знаю, что ответить тебе на этот вопрос. Тебе. Здесь.

Гоголь. Скажи.

Лиса. Можно я не буду?

Гоголь. Это так просто: ответить «нет». Милая Лиза. Это так просто! Почему ты не скажешь «нет»? А?

(Некоторое время в мониторах происходит молчание.

Потом шаги Гоголя слышны на микрофоне 3 (кухня).

Через 10 минут Лиса приходит на микрофон 3,

и беседа возобновляется.)

Лиса. Что ты делаешь?

Гоголь. Никогда не задумывалась, зачем здесь при трех коробках спичек лежит этот башмак, эта… Пепельница, наверное?

Лиса. Это скорее ваза.

Гоголь. Этот башмак–ваза, полный перегоревших спичек? Не задумывалась? Я тебе скажу. Потому что хозяйка квартиры очень запасливая. Понимаешь, вот горит у нее одна горелка на плите, а ей нужно зажечь другую. Она не возьмет новую спичку. Она достанет из этой свалки уже перегоревшую. Она ее подожжет от огня. Вот так. Посмотрит немного на пламя. Потом включит газ на второй горелке и — вуаля! И экономия, и огонь.

Лиса. Ну и к чему все это?

Гоголь. К тому, милая Елизавета, что спички лежат. Про запас. А им бы очень хотелось гореть. Или быть выкинутыми. А их держат в какой–то пепельнице. Или вазе.

Лиса. Любовь — очень сложное слово.

Гоголь. «Нет» — очень простое слово. Всего три буквы. Три.

После этого на микрофоне 2 хлопнула дверь — кто–то из них ушел. Через 20 минут ушел кто–то второй, и больше аудиоактивности на объекте не наблюдалось.

Министерство госбезопасности

Протокол аудиодокументирования

объекта «Жилая квартира

по адр. ул. Серафимовича, д. 16, кв. 7». 8 ноября

Расшифровка с магнитной ленты —

стоперуп Цариков М. Г.

Наблюдаемый Гоголь появился на квартире в 11.50, дверь открыл ключом. Вплоть до 18.30 вел себя тихо, но ходил от микрофона к микрофону. Звуковая картина позволяет предположить, что в 14.00 он жарил себе яичницу, в остальное время предавался чтению бумажной продукции книжного характера. Около 18.30 его передвижения стали приобретать все более нетерпеливую форму, он начал сначала приборматывать повторяющиеся слова, затем — разговаривать сам с собой. Некоторые фразы выдавал скороговоркой, другие сильно растягивались во времени. Представление расшифровки чистым текстом, без хронометража, не позволяет понять характер происходившего монолога, длившегося 5 часов, до 24.00, когда он покинул объект. В 20.07 он выходил куда–то на 15 мин., возм. — для совершения звонка по уличному телефону–автомату (не отслежен).

Гоголь. Лиза. Лиса. Елизавета. Лизонька. Лизка! Лиизэ. Лизик? Ма шер. Как же он ее называет? Как он ее называет? Может ли он ее называть? Своими тонкими губами. Чуть–чуть раздвигая их. Какой обходительный! Улыбается, наверное, мечтательно так: «Лииза». А она — «Николя». «Бон жур, Николя». Николя, бля. Николяй. Николян. Колик. Николя ни дворя. Среда. Мы встречаемся по средам. И по субботам. По субботам— всегда. По средам — как когда. Сегодня среда. Ты ведь придешь, правда? Ты ведь поняла, каково мне было, когда я смотрел в твои глаза и видел там по Николя. В малиновом, бля, берете. Ты чувствуешь, что я здесь, ты знаешь, что я тебя жду. Слышишь, что говорю с тобой? Да что там! Я могу сейчас пойти в любую точку города, залезть в самый зачуханный сквот в какой–нибудь Лошице. Залезть в него. И сказать про себя: «Милая Лиза. Мне очень одиноко. Здесь воняет кошками и видна Кассиопея через крышу. Приди сюда!» И ты придешь, как пришла недавно под мост на Немиге, хотя не договаривались, но мне было невыносимо, и шел дождь, и весь город был пропитан тобой, я разговаривал, просто гуляя по улицам. Ты услышала и пришла, мы стояли с тобой перед стеной этого водопада, и пахло кошками, нет, не кошками пахло, а мочой — потому что не мост это давно, а общественный туалет, и только такие влюбленные лунатики, как мы, могут прятаться там от дождя. Ты сказала, что сидела в «Шинке» в Троицком и вдруг тебе захотелось прогуляться под дождем, и ты вышла, забыв зонтик, а дойдя до моста, свернула вниз, промокшая, как бездомная кошка, а я сушил тебе волосы своим дыханием, и тогда мы поняли, что никогда не потеряемся и всегда услышим друг друга. И я зову тебя сейчас. Приди, пожалуйста, приди и принеси с собой свое «нет», начни с того, что скажи «нет», прямо с порога. Красивое, однозначное «нет». Долго думала. Не хотела отвечать сразу. Вдруг обману. Но — «нет». «Нет», и еще раз «нет». И извини, что заставила ждать, — я знаю, ты тут с двенадцати. Слушай. Мне на самом деле и «нет» от тебя не нужно. Давай так: я скажу «нет», а ты просто промолчишь. Я ведь знаю: ты его не любишь. Глупая Лиза, я ведь теперь знаю, что такое любовь. Любила бы — не было меня, понимаешь? Ну давай так: я говорю «нет», а ты сейчас звонишь в дверь квартиры. И это означает, что я все понял правильно. Давай, ну? Слушай, ну не дуйся ты на меня!

Кухня (микрофон 3)

Вода капает. Кран протекает, что ли? Надо будет поковыряться днем. Или оставить все как есть. «Кап» опять. Блин, то не капает, то вот сразу две капли. Так, если сейчас капнет, она придет. Капнуло! Вот, слышал! Капнуло! Или показалось? Надо большой свет включить. Оп, капнуло! Но я не загадывал! Ну его на хуй, чем я занимаюсь?

Лиза, вот скажи, что ты хочешь, чтоб я сделал, чтобы ты пришла? Что? Хочешь, чтобы я обещал, что больше такого не будет? А чего «такого»? Чтоб сцен не закатывал? Ну разве ж это была… Ой, хорошо! Договорились. Больше — никаких сцен. Я понимаю, хорошо. Ну давай, звони уже в дверь? Ну? Блядь!

Что ей, сложно приехать? Ну видно же, понятно же, что я здесь! После такого–то разговора… Хотя… Я вроде сам ушел… Я первый ушел. Нельзя так уходить.

Она может быть во дворце в Тарасово. Во дворце в Соколе. В особняке в Раубичах. В одной из столичных квартир. А может мчаться сейчас через ночь куда–нибудь на Браславы, где у нее есть резиденция. Она не думает обо мне и не слышит меня. Она. Она может слушать сейчас фортепиано и утирать слезы от талантливого, рвущего душу исполнения, от концентрированной человеческой боли, вылившейся в минорную мелодию. Почему я не знаю французского? Почему не играю на фортепиано? Почему могу только выть, выыыть, выыыть, когда мне плохо. Так немелодично. Блядь, настоящая боль не бывает мелодичной. Ты с ним, да? Не мешать мне своим шепотом? Ты спишь с ним? Ласкаешь его породистое лицо? А он смотрит куда–то вдаль, вверх, сквозь тебя, и ты думаешь о том, какой у него подбородок — нет, не волевой совсем, просто красивый подбородок, предполагающий тонкие музыкальные пальцы. Ты так смотришь иногда на меня, и я, если честно, думаю, да что думаю — боюсь! — боюсь, что повторяю его позу, его поворот, а ты смотришь не на меня — на него. Ах как я сейчас сыграл бы! Какую–нибудь «Крейцерову сонату»! Ты бы плакала. Ты бы полюбила меня. Я не умею ничего кроме моей писанины, да и ее тоже — не умею. Что же я хочу? Ты любишь его по праву, я же — дополнение, запасной аэродром, спичка в пепельнице. Вторая скрипка в «Крейцеровой», написанной для одной.