Питер Акройд - Журнал Виктора Франкенштейна

— Вот и моя сестра, — сказал Уэстбрук. — Гарриет.

Он подошел к одной из девушек и коснулся ее плеча. Та улыбнулась, но, будучи чересчур погружена в свои труды, не подняла на него глаз. Волосы ее были заколоты и забраны под льняной чепец, не скрывая выдающейся красоты и тонкости черт. Ей было никак не более четырнадцати или пятнадцати лет от роду. Биши пришли на ум слова Данте — об этом он сообщил мне позже, — и должен сказать, что я, хотя не подал виду, и сам был ранен в сердце. Я заметил странный цвет ее лица, происходивший, несомненно, от вдыхания специй, и увидел, что пальцы ее посинели и стерты в кровь от непрерывной работы.

— Она приготовляет специи для богатых домов, — пояснил Уэстбрук. — По двенадцати часов ежедневно. Шесть дней каждую неделю. Она работает ради нашего семейства. На ее шиллинги покупается еда к столу. Не специи. — Говорил он с такою горечью, что сестра с беспокойством на миг взглянула на него, но тут же возобновила работу. — Не станем тебя долее отвлекать, Гарриет. Ваша надзирательница идет к нам с упреками.

К нам подошла, разводя руками, пожилая женщина:

— Послушайте, мистер Уэстбрук, негоже вам отвлекать сестру от работы. Она, как вас увидела, про свои дела и думать забыла. — Она казалась женщиной добронравной, спокойной и отнюдь не строгой к своим подопечным. — Идите себе со своими друзьями, а нас, бедных женщин, оставьте в покое.

Мы вышли из здания.

— Не мучает ли вас жажда, джентльмены? Эти специи пробирают горло. Бедняжка Гарриет часто страдает от кашля.

Мы миновали череду домишек, и он остановился, чтобы оглядеться.

— На той стороне улицы есть приличная таверна. — С этими словами он повел нас по булыжной мостовой. — Живется ей едва лучше, нежели рабыне.

— Кто ее туда послал? — спросил у него Биши.

— Мой отец. Вот мы и пришли.

Вошедши в таверну, с низким потолком и темную, как принято в Лондоне, мы спросили три кружки пива, а вслед за тем уселись за стол в углу.

— Отец мой полагает, что обязанность человечества — и женщин — в том, чтобы трудиться. Он из особых ковенантистов.

— Наихудшая из христианских сект, — заметил Биши.

— Он полагает, что женщина стоит куда ниже мужчины. Поэтому о будущем благосостоянии Гарриет он и думать не стал — повелел, что ей должно работать.

— Это отвратительно! — Биши схватил свою кружку и принялся постукивать ею по столу. Лицо его сильно покраснело, стало прямо-таки огненным, и я впервые заметил белый шрам у него на лбу. — Мыслимо ли: укротить ее, поработить, будто некое животное!

— Я умолял отца. Я указывал на преимущества, которые ожидали бы Гарриет, посещай она хотя бы дамскую школу. Но сердце его было не смягчить.

— Чудовищно. Ужасно. А вы не можете ее содержать?

— Я? Я едва способен содержать самого себя.

— Тогда я освобожу ее! — Теперь Биши загорелся энергией и страстью.

— Что вы собираетесь делать? — спросил я его.

— Пойду к ее отцу и предложу ему такую же сумму — такую же сумму, что зарабатывает она, — если он позволит ей поступить в какую-либо школу или академию. Я не успокоюсь, пока не добьюсь своего.

— Вам следует дождаться, пока она закончит работу, — сказал Уэстбрук.

— Каждый миг — агония. Простите меня. Мне необходимо выйти на улицу.

Я проводил его до двери таверны и дал ему платок, которым он утер влагу с лица.

— Благодарю вас, Виктор. Я совсем расплавился.

— Куда вы пойдете?

— Пойду? Я не собираюсь никуда идти. — С этими словами он, к удивлению моему, принялся ходить туда-сюда по мостовой перед таверной.

Когда я возвратился к Уэстбруку, то обнаружил, что он успел спросить еще две кружки пива.

— Биши выхаживает свой гнев, — сказал я ему. — У него пылкая душа.

— Мистер Шелли горяч, как огонь. Это хорошо. Нам нужны натуры, выкованные в пламени.

— Я заметил, что здесь, в Англии, принято давать волю чувствам.

— Да — с тех самых пор, как в Париже произошла революция. Мистер Шелли прав. А вот и он. Видите — его трость покачивается у окна? Да, и мы также получили освобождение. Те события помогли создать нового человека.

— Новый тип человека?

— Вы смеетесь надо мной.

— Нет. Поверьте мне, не смеюсь.

— Теперь мы — не правда ли? — чаще даем волю слезам.

— Мне не с чем сравнивать. А, вот и Биши.

— Похоже, — сказал Биши, со смехом присоединяясь к нам, — я превращаюсь в объект внимания. На мой счет судачили.

— В этой части города вы являете собою зрелище необычное. — Уэстбрук подошел к стойке и возвратился с еще одной кружкой для Биши.

— Неужели?

Казалось, он был искренне удивлен, и мне пришло в голову, что он не сознает собственной необычности.

— Один молодой человек глаз не сводил с моей трости.

— Они все бедняки, сэр. Но ничего плохого они вам не желают. Большинство из них достаточно честны.

У Биши сделался смущенный вид.

— Простите меня. Я не собирался подвергать сомнению его честность. — Он быстро отхлебнул из кружки.

— Удивительно, — сказал я, — как они не взвоют от ярости.

— Что вы говорите, Виктор?

— Будь я вынужден вести крайне плачевную жизнь, в то время как окружающие купаются в богатстве, я жаждал бы разнести этот город в пух и прах. Я жаждал бы уничтожить мир, лишивший меня свободы. Сотворивший меня.

— Превосходно сказано. — Уэстбрук поднял кружку, обращаясь ко мне. — Я и сам часто размышлял о том, что удерживает этих бедняков в рабстве.

— Религия, — сказал Биши.

— Нет. Не это. Ничем подобным их не проймешь. Они такие же язычники, как и жители Африки.

— Рад это слышать, — отвечал Биши. — Выпьемте за смерть христианства!

— Нет, — продолжал Уэстбрук. — Дело в страхе перед наказанием. В страхе перед виселицей.

— Что им достается от жизни? — спросил я у него, начиная хмелеть от пива.

— Сама жизнь, — отвечал Уэстбрук.

— Этого, думается мне, достаточно. — Биши успел побывать у стойки и возвратиться с тремя новыми кружками. — Ценность жизни — в ней самой. Нет ничего более драгоценного.

— И все же, — сказал Уэстбрук, — вести ее можно с достоинством. И без страдания.

— Жаль, что в этой жизни подобное невозможно. — Биши поднял свою кружку. — Ваше здоровье!

— Что вы хотите сказать? — обратился к нему Уэстбрук.

— Страдание неотъемлемо от человеческого существования. Радости не бывает без боли, ей сопутствующей.

— Это возможно изменить, — произнес я. — Мы должны создать новую меру ценностей. Только и всего.

— О, так, значит, вы преобразуете природу?

— Да. Если потребуется.

— Браво! Виктор Франкенштейн создаст новый тип человека!

— Биши, вы всегда говорили мне, что мы должны находить ненаходимое. Достигать недостижимого.

— Я действительно в это верю. В этом, полагаю, мы все сходимся. И все же устранить само страдание…