Мартин Эмис - Успех

30 июля, четверг. Скука, скука, скука. Вчера вечером присутствовал (не отвертеться) на фактически несъедобном ужине у Стайлзов в их омерзительном доме. Кто знает, возможно, я брошу эту работу, подышу себе что-нибудь другое, не обращая внимания на все их посулы и мольбы (они уже предложили увеличить мне зарплату. Но мне деньги не нужны). Новые карьеры мелькают передо мной, как карты в руках фокусника… Дипломатия: довольно забавно, дом за границей, армия слуг (пара пустяков для человека с моими связями, даром общительности и способностью к языкам). Издательское дело? Вполне увлекательно, несмотря на смехотворные деньги, к тому же, вероятно, и коллеги окажутся более или менее приемлемыми (а разве не заманчива перспектива создавать новые имена? для этого, разумеется, нужна легкая рука). Политика… харизма (за этим дело не станет), высокие доходы, секретарши, привилегии (но, как правило, политики — набитые дураки). Деловой мир, Сити! Нет, только не Сити, определенно не Сити. По-своему привлекательно и сочинительство; несколько набросков — стихотворения в прозе — уже принесли мне небольшой, но шумный succès [12] Успех (фр.). … Не знаю, быть может, отправлюсь путешествовать. Лоскутное одеяло Европы, ржавый треугольник Индии, зеленое сукно России и Урала, лакированная креветка Японии. Посмотреть мир, пока он еще держится. Сегодня я возвращался домой пропитанный городской грязью, с въевшейся во все поры скукой, и когда я вышел из пасти подземки и окунулся в горластый ад Квинсуэй, усыпанный пивными банками, с молодежью, жующей какую-то дрянь прямо на улице, я подумал о своей сестре, об ожидающей меня ванне, чашке чая, начатой книге, о благостном вечере впереди (и возможно, какой-нибудь дополнительной милости со стороны Урсулы, когда погаснет свет). Сняв перчатки, я прошел прямо в комнату Теренса. Никого. Притихшая, вымершая квартира. Я направился в освещенную продымленным светом гардеробную. Сквозь туман разочарования я заметил следы поспешного и возбужденного ухода. Беспорядочно брошенное на полу платье заставило меня шумно перевести дух. Сердце больно защемило при виде составленных носками вместе отвергнутых туфель, каблуки которых показывали двадцать минут седьмого.

В августе у нас обоих дни рождения: у него восемнадцатого, у меня — девятнадцатого. (Такого рода вещи привлекали моего приемного отца, витающего в облаках, склонного к причудам; он обожал всякие совпадения, счастливые случайности, непредвиденности, словом, все произвольное.) Все, похоже, думали, что эта близость может повергнуть меня в малодушное отчаяние, но на деле это была одна из очень немногих вещей, которые меня не волновали, по крайней мере сами по себе; я не возражал, что ему больше повезло, чем мне (тогда. Неужели бы я осмелился?). Однако они все приставали ко мне и бесконечно суетились, так что в конце концов я все это возненавидел. Пожалуй, я бы предпочел, чтобы у меня вообще не было дня рождения; думается, такие мальчики, как я, больше всего ненавидят, когда на них обращают внимание. Так я наслаждался праздником Грегори несравненно больше, чем своим собственным. Не требовалось особых усилий, чтобы его торжество прошло удачно, — в нем не чувствовалось того напряжения, которым неизменно были отмечены все сборища, посвященные мне. И разумеется, мой названый брат блистал. Трудно поверить в подлинное великолепие подраставшего Грегори, глядя на ту неуверенную и скомпрометированную личность, в которую он превратился.

Особенно в последнее время. Особенно с тех пор, как Урсула переехала сюда. Она умаляет его, причем в каком-то важном смысле, который я пока никак не могу понять. Вы понимаете, в чем дело? Или он до сих пор морочит вам голову?

Почему он не берет ее с собой чаще, не уделяет ей больше времени, не притязает на нее как на свою собственность, каковой она, по сути, и является? Сначала по своей трусливой привычке я предположил, что он бросил нас с Урсулой бездумно, презрительно, словно чтобы подчеркнуть, что мы — два сапога пара, мелкие, замудоханные людишки, неудачники из «подполья», не имеющие права посягать на сияющую цитадель его жизни. Но все же тут что-то не так. Похоже, что и ему теперь не сладко живется.

Трахал ли он ее когда-либо — вот что я хочу установить. Это важно. Я знаю, что она частенько ходила к нему в комнату по ночам (я думал, что она делает это просто потому, что больше дружит с ним, чем со мной, но однажды я застал ее после этого в ванной, и на какое-то мгновение она показалась испуганной и пристыженной, ночная рубашка на ней сбилась и измялась, и от нее исходил солоноватый запах, которого я никогда прежде не чувствовал), я знаю кое-что об их сексуальных утехах (был один случай, о котором оба потом не обмолвились ни звуком, когда они, практически голые, остались без своего плота на крохотном островке в садовом пруду), и я знаю также, что они использовали любую возможность потрогать друг друга (однажды тенисто-ярким весенним полднем я забрел в амбар и, услышав доносившееся из-за копен сена любовное воркование стал подбираться ближе, привлеченный звуками игривой борьбы и смешливыми упреками, и увидел Урсулу, лежавшую на спине на огромном седле, платье ее было задрано, а нижнюю часть тела скрывали энергично двигавшиеся плечи и спина Грегори, и, уж конечно, он наверняка, не жалея сил, ласкал ее, подумал я, неслышно удаляясь), но трахнул ли он ее на самом деле — вот что я хочу установить. Ведь тогда все станет яснее, не так ли? И не только для них, но и для меня.

— Слушай, Урсула, — спросил я ее как-то вечером, — в тот раз, когда вы с Грегом потерпели крушение на пруду и остались там практически без одежды, — что там на самом деле случилось?

— Уф, — сказала Урсула, не отрывая взгляда от лежавшего у нее на коленях вязания, ее тонкие чувствительные волосы путались с пряжей, нервные пальцы быстро двигались, — просто глупость.

— Пусть глупость, но что на самом деле случилось?

— Понимаешь, мы добрались туда на плоту, который сколотил Грегори, и не заметили, как он уплыл от берега, и пришлось старому, сварливому мистеру Фирблу переправлять нас обратно на лодке.

— Но расскажи мне немного о том, каково это — быть немного неодетым.

— Да, одежду мы сняли.

— Понятно. И зачем?

Руки ее замерли, и она огляделась.

— Просто сняли — и все.

— Да, я понимаю. И все себе представляю. Но все-таки зачем вы ее сняли?

— Потому что было очень жарко. Нет, ничего у меня не выходит с вязанием, вот сейчас брошу все и больше никогда не возьмусь.

— Без башни, Урсула. Урсула, без башни, — предостерегающе прошептал я, и она наконец подняла голову. Потом, что называется, «скорчила забавную рожицу», растянув в улыбке сжатые губы и вытаращив глаза.