Виктор Робсман - Живые видения

Вот и Альпы, и поезд здесь уподобляется альпинистам, взбирается на такую недосягаемую высоту, что только и ждешь: вот-вот, и свалится он в бездонную пропасть. Но эта пропасть так хороша, она так привлекает к себе своими альпийскими лугами, лесными чащами, полями, которые всегда в цвету… Везде здесь живут люди, а на склонах гор — пастбища, и на них много миллионов коров и всякой другой домашней скотины, превосходящей население страны; коровы здесь, наравне с людьми, живут очень зажиточной жизнью. Из густых лесов, похожих на заросли кустарника, выглядывают жилые дома, и горные дороги к ним кажутся тропинками; по ним ползают не спеша люди, как по ровному месту, словно каждый житель этих мест рожден альпинистом. Швейцария получила от Бога лучшую часть земли в лучшей части земного шара. И воздух здесь тоже лучше нашего, и небо чище… Но люди, живущие здесь со дня своего рождения, не знают об этом. Красивое, как и безобразное, не замечают, когда привыкают к нему… С чувством, похожим на религиозное, приближаешься к былому Леману, у которого ищут отдохновения усталые и пресыщенные жизнью люди. Это беспредельное и необъятное озеро, питающееся альпийскими снегами, избрало для себя лучшую часть Европы, расположилось в самом ее сердце и стало аристократическим центром этой части света со времен неукротимого Кальвина до наших дней. Без этого озера не было бы красавицы Женевы, ни прекрасной Лозанны, ни нарядных вилл, прославившихся именами своих жильцов, ни роскошных курортов, избавляющих от недугов стареющих людей. Старенькая Женева, по справедливости, обязана своей жизнью альпийской реке Рона больше, чем образовавшемуся благодаря ей озеру Леман, ныне известному нам под именем Женевского озера. Но то была еще «доисторическая» Женева, населенная кельтским племенем «аллоброгов», ставшая позже Женевой Кальвина, провозгласившего ее «святым городом Иерусалимом»; он одел всех в траур, запретил радоваться земными радостями, исчезли улыбки и весёлый смех… Всего этого здесь больше нет; от религиозной нетерпимости Кальвина и его пылающих костров не осталось и следа, лишь чопорный пуризм и скука жизни еще напоминают о нем. Много здесь теперь инородцев с Дальнего Востока, у которых коммунисты отняли родину, много и с Ближнего Востока, разбогатевших на спекуляциях нефтью, много африканских негров, сроднившихся с европейской жизнью и французским языком, для которых нет другой культуры и никогда ее не было. В нищенских джинсах, с приросшими к их спинам вещевыми мешками и с картами и путеводителями в руках, бродят здесь, как слепцы, заокеанские туристы в поисках новизны в этом старом мире. Своим видом они напоминают сброшенных на парашютах пехотинцев. Они оставили дома все удобства своей американской жизни, отнявшие, по их разумению, радость личной свободы, а здесь каждая скамейка в парке, ставшая для них родным домом, сделала их счастливыми. К этим заокеанским «мученикам» привыкли здесь, их причуды забавляют людей старшего поколения, а молодежь завидует им, старается во всем им подражать; песенки Элвиса Пресли у всех у них на устах; этот прославленный американский певец все еще развращает их после своей смерти. Как неотразимо красивы отлогие берега Цюрихского озера, застроенные нарядными виллами, вдоль которых пробегает сейчас наш поезд; вот приближается он уже к одному из самых цветущих городов Швейцарии, когда-то вольному имперскому городу, Цюриху, богатому чужими богатствами, который называют теперь всемирным банком; в его денежный мешок поступают все богатства, накопленные веками странами всего земного шара, но скромности этого города можно позавидовать. Тихий и благопристойный Цюрих приглянулся мне более других городов. Он словно одет в мундир, застегнутый на все пуговицы, всегда чисто вымыт и чисто выбрит, и причесан по-старинке. Никто не видел его неприбранным, неряшливо одетым, в домашнем халате и в комнатных туфлях. Этого не позволяет ни статут города, ни уклад его жизни, ни чувство собственного достоинства, ни уважение к живущим в нем. На улицах не видно полицейских. Что им здесь делать? Преступлений в городе нет, а несчастные случаи бывают очень редко. Не обучать же полицейским цивилизованных людей уличному движению или правилам приличия! Чопорные женщины Цюриха, одетые по-старинке, в закрытые платья, такие чистенькие и опрятные, с приятными манерами и обращением, они во всех возрастах остаются женщинами, какими от природы надлежит им быть. Трудно представить себе женщину Цюриха в брюках или в грязных и рваных джинсах, в которые одета теперь вся Америка и ее прекрасный пол. Мы уже научились взбираться по горбатым улицам окраин или подниматься по узким лестницам, как матросы на мачту, чтобы выйти на большую, роскошную улицу, ровную, как палуба корабля. Чаще всего мы пользуемся старомодным трамваем, очень элегантным и худеньким на вид, но в котором всегда есть для всех место. Но где бы мы ни были, трамвай всегда возвращает нас на набережную Цюрихского озера, спокойного, как небо, в котором так много плавающих лебедей! Эти гордые попрошайки спешат к нам, они высокомерно принимают из наших рук подачку, не как милостыню, а как вознаграждение за свою покоряющую красоту; мы всегда в долгу перед ней, ибо красота, говорит пословица, то же, что и премудрость, рожденная от истины и добра… При расставании с Цюрихом, с его отжившим укладом жизни, с его доверием к человеку и уважением к нему, мне пришла тогда в голову праздная мысль, — как было бы хорошо, если бы города будущего были похожи на этот город прошлого! Старенький Цюрих, которому скоро исполнится тысяча лет, не постарел, он только не хочет расстаться со своей прошлой жизнью, и это — лучшее, что у него осталось…

В новой редакции.