Дина Гатина - Жаркие страны

Соседская Анютка была помладше нас и умом не блистала. К тому же её вечное «а ти каё зюёсь?» вместо «что ты ешь?», так обильно поощряемое глупыми взрослыми, бесило нас неимоверно.

Мы любили пообещать ей, например, чего-нибудь вынести. Обещание не сдерживали, чем приводили её в одно сплошное расстройство, заканчивающееся чьим-либо появлением и нашим позорным бегством.

Мы накалывали ее постоянно, и в буквальном смысле этого слова тоже. Нам тогда стелили асфальт, и песка на промежуток метра в два не хватило. Там насыпали мелкого колкого грунта, по которому бежать надо очень быстро. Кто-то из нас изобрёл игру «раз-два-три! падаем!», где смысл полностью отображается в названии. Как настоящие бегуны бежали мы по настоящей же почти дорожке, с двух сторон ограниченной новенькими тонкими бордюрами. Бросались плашмя на песок.

Анютку мы в игры часто брали. И незаметно уводили на многие метры от родного крова. На колкий грунт. Там она останавливалась, обычно на серёдке, и протяжно подвывала: «Девчи, пеэнисите меня, тут коо-ко!». Но девчи были веселы и бессердечны.

Она была, всё же, на редкость глупа и неуклюжа, и, в основном, кроме «а ти каё зюёсь?» ничего не произносила.

— Представляешь, мы с мамой из садика идём, а эта дура стоит за забором голая (!) и смородину ест! А тёть Юля ничего не говорит, только говорит: «Пусть ест», — поведала мне как-то раз Оксанка, с негодованием и презрением. Это не было ложью.

По моим последним подсчётам, было Анютке в ту пору не больше, не меньше, а два с половиной года.

Дядя Толя и тётя Галя приобрели машину за 40 тысяч, которая никогда никуда не поехала.

Она отстояла что-то в огороде, претерпев дожди, снега и другие виды осадков, и самые смелые игры, когда кукла Вайва становилась Лёшей, а Катя — Андреем. Это была вынужденная мера, потому что кукла Емеля был один против такой оравы.

Ещё машина была грузовик. С тех пор кузов грузовика у меня ассоциируется, в первую очередь, с шахматами. Мы тогда научились в шахматы играть, и день-деньской пропадали в кузове. Особенно нам нравился конь, потому что он мог ходить всеми буквами алфавита.

Если мне случается увидеть шахматы, я сразу вспоминаю тот никогда никуда не поехавший грузовик.

Перед тем, как мне пойти в первый класс, все мы, откуда ни возьмись, подхватили вшей. Смиренная, напуганная моя голова, пощёлкивание маминых ногтей. Очень частый, очень старый гребешок.

Днём ездили на мусорном тракторе соседа за зелёнкой. Это такой коровий корм. На мусорном — значит именно то, что в прицепе возят мусор. Также в прицепе вполне свободно и равноправно ехали коса и вилы. На кочках коса подпрыгивала.

Перед сном те два дня мы с Оксанкой немного плакали от страшного слова педикулёз. Хотя вошки были маленькие, и я вообще не помню, как они ощущались.

Кукуруза, как могла, входила в нашу повседневность. Помимо того, что это звёзды российской эстрады и подношение с целью погладить всяческую скотину, в конце концов, это просто люди. Целые кукурузные кланы, сочноволосые, наряженные в многослойные одежды. Крепкие и больные. Блондины, брюнеты, рыженькие. Зелёные.

Они жили в домах, ссорились и рожали детей. Кажется, ничего не ели.

В конце дня мы обычно скармливали наш народец поросятам, и только один раз завершили игру по-настоящему.

Жизнь кукурузы длится, пока у неё свежие волосы. К вечеру они обращаются в ломкий, пахнущий пучок — все, все, даже самые молочные дети, до заката будут мертвы.

Мы похоронили их. Но — нет-нет, не зарыли в землю, пусть даже в почётном месте, например, под вишню. Слишком жаркий был день и слишком далеко было поле, чтобы так поступить.

В кино мы видели, как очень хорошего героя опустили на воду в лодке, а рядом его меч, какое-то золото. Это выглядело красиво и больно.

Мы решили, что такие большие похороны достойны коробки из-под тётигалиного фена. Такой сиреневой. Мы клали старших на дно, а младшеньких сверху, отчего закрывать коробку было особенно горько, и трудно было не плакать.

Система оросительных каналов и небольшой, но очень грязный карьер, площадью метров шестьдесят, в котором плавали гуси, пили коровы да купались разве что совсем маленькие дети. Вот, собственно и весь выбор водоёмов в с/з имени Карла Маркса, и мы его сделали.

К карьеру мы шли молча. Кто-то спросил, что у вас там, в коробке; пусть думают — хомячок, решили мы. Коробка поплыла очень торжественно, как-то совершенно ужасно, и мы бросили на воду несколько цветков мальвы. Только они как-то неправильно легли, на бочок.

Долго на это смотреть было невозможно, и мы очень громко ревели до самого дома.

Вероятно, коробку очень скоро прибило к берегу: некуда ей было деться. Если до того её не выудили мальчишки и не распотрошили сей клад.

Больше мы никогда не играли в кукурузу с точки зрения семьи.

Дом — это упакованный кусочек улицы, где главное — окно. Лучше несколько, с разными видами.

Несмотря на всю мебель и телевизор с родительской лаской, хочется отделиться как-то ещё. Сидеть в своём личном кубике воздуха и глядеть в своё окно.

По причине, может быть, сильного ветра и хилой конструкции туалет рухнул. Поэтому он лежал на боку, словно подстреленный тюлень, повернувшись бывшим своим эпицентром к реденькому забору, за которым дорога и люди с коровами, или автомобили. В таком положении дверь откидывалась вниз, как в стенном баре, и закрывалась на ромбик. Это стал наш с Оксанкой дом.

Окно в мир для нас было круглым, как в самолёте, и мы часто высовывались из него до половины, держась обеими руками за шероховатые края. Рассказывали друг другу, что видно; ели припрятанные сладости.

Заметив, где мы коротаем время, тётя Галя повелела дяде Толе пресечь это на корню, т. е в срочном порядке избавиться от ненужного туалета.

Так мы лишились дома. Потом появились другие, может, и не менее замечательные, но такого круглого, как в самолёте, окна больше нигде не было.

Вишня с салом — нелепое, довольно мерзкое пропитание, но вполне годное в экстремальных условиях детского быта.

Место под крышей соседского сарая, возле недостроенной из шпал бани, мы нарекли комнатой отдыха и притащили туда три телогрейки. Вернее, две были наши, а третья принадлежала Анютке, достигшей к тому времени стадии весьма гадкого утёнка, долговязого и сутулого.

В комнате отдыха полагалось спать и питаться, причём первое средь бела дня давалось с трудом, а сказать по правде, совсем не давалось. Мы, как могли, имитировали здоровый сон человека, согнавшего за день семь потов и достигшего колоссальных результатов. Мы хотели, чтобы нам было многое трын-трава, и как попало раскидывались на телогрейках, оставляя босые, исцарапанные ноги валяться без ничего.