Дина Гатина - Жаркие страны

Когда лежать и храпеть становилось мучительно скучно, мы постепенно устраивали пробуждение, потягиваясь, зевая и щуря широко открытые глаза. Кто-нибудь начинал недовольно морщиться, будто спросонья, будто — вот, дескать, разбудили.

Затем наша усталая от непосильных работ и непосильного сна троица набрасывалась на провиант, который почему-то был вишня и сало. Вишню я, в общем-то, могу легко объяснить её обилием и близостью к чердаку, а ещё летом. Красными губами, красными от вишен и лета руками. Такие, немного липнущие, пометки в голове. А вот сало даже и не помню. Наверное, это было как-то по-настоящему, как-то по-мужски и по-деревенски.

Обычно Оксанка просила Анютку спеть песню про «Жил мальчишка на краю Москвы». Это был воистину подлинный пример садомазохизма; садо — по отношению к моим музыкальным вкусам и мазо — к себе лично. И соседка наша затягивала гнусаво и ужасающе фальшиво:

Я искренне старалась понять, что чувствует в это время Оксанка, что движет этими её просьбами. Всё же была в том скорее весёлая ирония, нежели издевательство.

Комната отдыха просуществовала ровно одно лето. Баню вскоре разобрали, потому что нельзя из шпал строить ни дома, ни бани. В тот год горел один дом, построенный таким образом. Его никак не могли потушить, и хозяин с одной из дочек задохнулся от дыма. От очень многого, очень удушливого дыма. Чем-то они их пропитывают, эти шпалы.

Комната отдыха — это неумелый Анюткин храп, состоящих из всех известных в русском языке шипящих, вишня с салом, три телогрейки, бесконечная эта песня.

Боже! Как мы рожали. Пупсиков, кролика Семёшку, Зёзю. Взрослых кукол, фарфоровые фигурки, Красногорочку. Чаще всего, всё-таки, Лёшу и Алёшу.

Лёша был оксанкин и вдвое меньше моего Алёши, поэтому оксанкины роды выглядели наиболее убедительно.

В журнале «Крестьянка» опубликовали статью про то, как одной не то немке, не то американке довелось рожать в русском роддоме. К тексту прилагалась фотография улыбающейся женщины в профиль и несколько пронумерованных картинок, вроде комиксов. На первой ребёночек был в кружочке и на черенке внутри беременного контура; далее была изображена рука, сжимающая плоскую, необычайно страшненькую голову, торчащую невесть откуда (всё было подано крайне схематично). Завершала этот абстрактный видеоряд картинка, на которой малыш, с уже задумчивым лицом, посасывает пальчики, а от живота тянется, перехваченная полосками, пуповина, с пунктирной линией посередине.

Мы прочли, что при родах этой американки или немки был допущен муж, поэтому при родах Лёши я присутствовала не только как медсестра, но и в качестве мужа, хотя это было немного стыдно. Медсестра, не особо, правда, понимая, о чём речь, говорила озабоченным голосом: «Открылось на три сантиметра», и прикладывала к опрокинутой нарастопашку Оксанке розовую линеечку от пенала. В то время как муж попеременно восклицал: «Головка показалась!» или «Держись, дорогая!»

Оксанка же исправно стонала, призывала на помощь и тужилась, когда её просили. Пластмассовый Лёша был придавлен к матрасу худосочной спиной роженицы, и я не думаю, что совру, если скажу, что после особо затяжных родов моя сестра обзаводилась не только сыном, но и синяками.

Долго ли, коротко ли (когда как), намучившись, я плавно или стремительно вытаскивала Лёшу из-под оксанкиного копчика и подносила к лампочке. «У Вас мальчик», — сообщала я благоговейно, а муж плакал от счастья, ни от кого не таясь.

Затем уже запеленованному пупсу предстояло первое кормление. Нарисованные губки прислонялись к маленьким тёмным отметинкам, которые есть у каждой девочки спереди и какое-то время практически не имеют значения. Во всяком случае во времена родов это было именно так, а купальники мы захотели только потому, что у Алки есть.

Как сейчас помню: Лёша пьёт, а муж плачет.

Честно говоря, мне втайне мечталось тоже рожать Лёшу, поскольку, как я уже писала, Алёша превосходил его в размерах раза в два. Голова этого пучеглазого великана была не намного меньше моей, а потому поза меня как роженицы поражала своей нелепостью. Я была словно девочка на шаре в пояснично-крестцовом отделе. К тому же у Алёшеньки часто отваливались руки-ноги. Голова, когда не отваливалась, была прочно закреплена на одном месте, и Алёша глядел только вперёд.

Оксанкиному сыночку голову приходилось поддерживать, как настоящему, потому что иначе она откидывалась на резинке назад под несовместимым с жизнью углом.

У моего резинки не было, просто отваливалась голова.

Лёша и Алёша зачастую писались при помощи воды и чая, чтобы было больше похоже. Изредка они какались при помощи других ингредиентов. Тогда мы, с материнской покорностью или сетуя, шли в ванную и стирали вещички в тазике. По-настоящему, с порошком.

Скоро оксанкиному сыну пять лет, а сидит ли на полке Лёша — не знаю, не обращала внимания. Давно у них не была. Игрушки обычно раздают понравившимся детям или тем, у кого нет игрушек.

Алёшу я однажды отнесла в школьную театральную студию, чтобы делать дурацкую пародию на одну дурацкую пеню дурацкой какой-то певицы. Пародию я сделала, а вот Алёшу, одетого в пионерский галстук и тёмные очки с енотами, — забыла. И я почему-то очень не люблю вспоминать об этом.

Ещё смешно, что мы так и не поняли тогда по картинкам ничего насчёт пуповины. Думая о предстоящих родах, мы больше всего боялись, что нам будут развязывать пупки. Отрезать и завязывать по новой.

В седьмом классе мы с Ленкой пошли в театральную студию. Это было очень странно, поскольку Ленка была весьма лихой для таких дел натурой, а я как-то не по-хорошему тихой.

Студия эта была при школе и довольно дурацкая, как подмечалось ранее. Но я люблю некоторые случаи, связанные с моей театральной деятельностью. Например, как мы шли по рельсам до ДК «Дружба» и изображали ёжика в тумане. Как я должна была бросить пупса через плечо за ширму и не добросила, а в следующий раз перестаралась и попала одной дальней девочке в лоб.

Один раз несли мы в студию кое-какой реквизит, в т. ч. пупса Алёшу, которому суждено было сыграть роль старшего вожатого Максима, в галстуке и очках. Идти было далеко, и мы, как могли, делали из этого веселье. Завернули Алёшу в настоящий младенческий конверт и поочереди изображали молодых мам с несложившейся судьбой. Поглядывали в конверт на пустые голубые глаза, ворковали нежности в пластмассовое личико.

Мимо шла молодая пара, и только начала умиляться, на нас с Ленкой глядючи, как вдруг — о, ужас! Голова, как с ней это часто бывало, отвалилась и поскакала по асфальту. Мы остались очень довольны выражением обеих пар глаз и ещё долго потом веселились. Даже как-то наелись этим выражением.