Нэнси Хьюстон - Печать ангела

– Нет, – спокойно, без улыбки отвечает Саффи. – Вы ошибаетесь, мадам. Этот ребенок – наполовину бош, маленький эсэсовец. В таком возрасте он уже убивает птиц…

Побагровевшая дама возмущенно встает и пересаживается на другое место.

– Зачем ты это сказала? – с усмешкой спрашивает Андраш.

– А что? Очень легко быть добренькими к детям! “Какие славные, какие трогательные”… Почему она не говорит, что ты трогательный? Или я? Мы что, не заслуживаем ее доброго отношения? Или… или вот он? – Она показывает глазами на старика мусульманина в чалме и джеллабе, который спит, скорчившись, в углу вагона.

– Саффи! – с притворным изумлением всплескивает руками Андраш. – Не может быть, неужели ты начинаешь видеть людей вокруг себя?

Середина июля, конец томительно-жаркого дня, густо-желтый, как суп, воздух. Блуждая по улочкам квартала Шаронн, почти им незнакомого, они выходят наобум на площадь Сен-Блез. Там, у террасы обшарпанного кафе, два музыканта наяривают избитые мотивчики. Надо же! Четырнадцатое июля, они и забыли! Скоро начнутся танцы на улицах, фейерверк, ракеты, петарды – весь город будет веселиться.

Саффи смотрит. Ничего особенного, скромные радости рабочего Парижа. Музыканты – один с трубой, другой с аккордеоном – немолоды и плохо одеты; музыка, однако, звучит, и кто-то уже танцует на мостовой, кружат две пары лет по сорок, несколько женщин топчутся друг с другом, группка подростков вертится вокруг, с глупым видом подражая старшим.

На Саффи вдруг наваливается усталость – и не от долгой ходьбы под июльским солнцем – нет, эта усталость давняя, неискоренимая. У нее подкашиваются ноги. Руки опираются на плечи сына. Маленький Эмиль стоит, прижавшись к ней, и тоже смотрит. Не рвется к мальчишкам, играющим на тротуаре в шарики и в бабки.

Саффи гнетет, душит, сковывает все вокруг – такое… почти нереальное. Ей кажется, достаточно малости – дунет ветер, попадет пылинка в глаз, кто-то наступит кому-то на ногу, – и все всё поймут и разойдутся в разные стороны, бранясь, цедя ругательства и сплевывая на землю. Ненависть, ненависть и отчаяние… Ее тело мало-помалу захлестывает волна расплавленного свинца, да, опять ее сковал все тот же Blei, не шевельнуть ни рукой, ни ногой, и вальсы Штрауса через пень колоду, и женщины шерочка с машерочкой, а она опять мертва, и ничего из ее новой жизни нет и не было, ни Парижа, ни лета, ни Рафаэля, ни Андраша, ни Эмиля…

Чувствует ли Эмиль, что мать его мертва, понимает ли, почему так медленно, судорожно сжимаются ее пальцы на его плечах?

Пошатнувшись от нереальности, она хватается за руку Андраша, а тот, неверно истолковав ее движение, отводит Эмиля к стулу на террасе, поворачивается к своей спутнице, заключает ее в объятия и кружит в вальсе, это выходит у него так естественно, так романтично, время от времени он обдувает ее лоб, чтобы не было так жарко, – ах! спасибо Андрашу, еще раз ему спасибо, жуть небытия отпускает: движение вновь становится движением, а не прикинувшейся неподвижностью, застывшие руки и ноги слушаются, следуя простенькой мелодии вальса, оркестр играет, ум-па-па, ум-па-па, мгновения оживают и возвращаются на свои места в действительность, события несутся вскачь и вприпрыжку, сообщая: мы непременно произойдем и ничто нас не остановит, кружатся пары, льется музыка, раз-два-три, раз-два-три, звучат три такта, безмятежно и без перебоев… О! Когда руки Андраша обнимают ее талию, она, Саффи, могла бы вальсировать до скончания века!

Танец кончается, и она, вся мокрая, с блестящими глазами, падает на стул рядом с Эмилем. Андраш заказывает напитки – пиво, лимонад, яблочный сок, гуляем! – и они сидят до сумерек, глядя на музыкантов и на танцующих.

– Почему они все танцуют? – спрашивает Эмиль.

– Празднуют Революцию, – отвечает Андраш.

– А что такое ри… люция?

– Это когда людям отрубают головы, – говорит Саффи.

– А почему они танцуют, если им отрубают головы?

На следующее утро на Елисейских Полях генерал де Голль принимает с размахом организованный военный парад. От пятисот самолетов (в их числе новейшие реактивные “Мистэр”, “Супер-Сабр” и “Вотур”) стоит оглушительный гром. Прибывшие из Алжира парашютисты в красных беретах и смуглые харки, военнослужащие-алжирцы, в камуфляже маршируют под восторженный рев толпы.

Тем же летом 1960 года в Париже, Лионе и Дижоне с согласия де Голля будут гильотинированы восемь алжирцев – членов ФНО.

Саффи проводит весь август на вилле в Сен-Тропе. Она играет в воде с Эмилем. Визжит и хохочет, когда он брызгается. Часами помогает ему лепить башенки песочных замков… Она не возвращается в детство, нет – это и есть ее детство, впервые сейчас ей открывается его беззаботность, его игры. Спит она тоже как дитя и видит во сне Андраша почти каждую ночь. Рафаэль всю неделю работает в Ницце, а на уик-энд мчится к семье. Он радуется, видя Саффи загорелой и сияющей.

– Ты расцвела, – говорит он ей.

А как же может быть иначе?

Ей хорошо, и так продолжается до осени.

Но в конце ноября возвращается бессонница, а с ней сонм призраков. И однажды в мастерской Андраша ей становится совсем худо.

Не в состоянии читать, она уходит за красное покрывало и ложится на диван. Прикрывает глаза рукой. Андраш, усадив Эмиля за верстак наклеивать на картонку кусочки пробки, идет к ней.

Он кладет голову Саффи к себе на колени – и, как тогда, в день печати ангела, изучает ее лицо своими мозолистыми и ловкими пальцами.

– А это что такое? – спрашивает он, касаясь двух морщинок, залегших от тяжелых мыслей между бровей Саффи.

– А это, – говорит Саффи, – это память об отце.

Слова вырвались сами собой. Как она могла это сказать? Теперь придется объяснять. Андраш ждет. И она лепечет первое, что приходит на ум:

– Мой отец работал в войну у Байера, поэтому, когда у меня болит голова, я всегда вспоминаю его.

Андраш чувствует: она лжет. У него на эти вещи какое-то шестое чувство. Он не знает где, в какой части фразы притаилась свернувшаяся змея, знает только, что в эту минуту он удаляется от Саффи со скоростью падающего метеорита. Ему совсем не хочется ее расспрашивать.

– У Байера? – повторяет он без всякого выражения, почему-то выхватив из фразы именно фамилию.

– Да, да… знаешь, в Леверкузене, большой химический завод… Он занимался… как это… анестезия?.. чтобы убивать боль… вот, и один друг устроил его к Байеру, чтобы ему не идти в армию. То есть я хочу сказать, он был в армии, но служил там, его не отправили на восточный фронт, из-за глухого уха.

Саффи уходит от ответа, уходит. Это бегство. Андраш больше не слышит ее, он слышит только звук убегающих шагов.