Ричард Хьюз - Лисица на чердаке

Хозяева сказали Огастину, что отсюда рукой подать до Дуная и до железной дороги, но до Лориенбурга довольно далеко. До станции же было мили две, и до поезда оставалось времени мало, но хозяева никак не хотели отпустить его, пока он не поглядит на их коров — ну хотя бы только на коров.

Одна дверь из передней вела в гостиную, другая — прямо напротив — в конюшню (так что Огастину пришлось, хоть мельком, но поглядеть и на лошадей). За конюшней был расположен хлев (Огастин поглядел и на свиней), а за ним помещался коровник — коровы, коровы в несколько рядов, и все, как одна, пестрые — белые с рыжими пятнами («А какой породы коров держит король Георг в Сендринеме?» Господи, откуда мне знать!). Все равно сендрименские коровы не могут быть краше этих! При виде своих замечательных коров фермер, казалось, готов был прослезиться, и Огастин невольно поглядел на коров с интересом. А тут мальчишка пригнал молочных телят, и Огастин должен был полюбоваться, как эти маленькие дурачки тянутся к любому вымени без разбора и как чужие коровы-матери беззлобно отпихивают их в сторону.

А когда они выходили из коровника, одна корова, перестав лизать своего теленка, произнесла Огастину вслед: «Ты сам не понимаешь, как тебе повезло!»

Огастин в изумлении оглянулся. Нет, ему померещилось, эта была просто корова.

Посещение фермы помогло Огастину немного развеяться и прийти в себя, но, когда он вышел на дорогу и зашагал по ней, печаль снова, словно морская болезнь, начала волнами подкатывать к горлу, и в эти минуты все вокруг теряло краски и ноги отказывались шагать дальше.

Даже в самые легкие, приятные дни, проведенные Огастином в Германии, все, что его здесь окружало, всегда казалось ему чем-то ирреальным, все, до самых мельчайших деталей, походило на цветные картинки из детской книжки. Даже снег, по которому он сейчас шагал, был какой-то другой, не такой, как в Англии. А лес вдали был цвета «викторианской» зелени, напоминая скорее театральный занавес, чем деревья; граница леса была обозначена четко (и за этой чертой ни одно дерево не росло отдельно, само по себе), и тем не менее все эти лесные массивы казались какими-то бесформенными, словно их случайные границы не имели никакого отношения ни к природе, ни к характеру местности. И поэтому пейзаж (на его взгляд) был совершенно лишен той прелести, которой (на его взгляд) обладал почти каждый английский пейзаж.

На пути Огастину то и дело попадались придорожные часовенки, и даже фермы имели каждая свою собственную игрушечную церквушку, с крошечной колоколенкой и апсидой величиной с буфет. Все это вместе (да плюс еще настоящие церкви) складывалось в довольно устрашающую картину… Нередко эти церквушки были единственными надворными постройками, если не считать помостов на яблонях — так называемых «вороньих гнезд» — для стрельбы по лисицам.

Все это, в сущности, мало походило на «ферму» (которая, собственно, ведь не что иное, как скопление больших коровников и амбаров с крошечным домиком, запрятанным в середку между ними?). Эти фермы (из-за того, что все — и животные внизу, и люди наверху — помещались под одной крышей) представляли собой просто как бы один общий «дом».

А раз так меняется пейзаж от страны к стране, значит, в нем уже мало что остается от Природы: природа всего лишь канва, а пейзаж — автопортрет людей, здесь живущих. Впрочем, стоп, нет. Конечно, правильнее было бы сказать — людей, когда-то здесь живших, ибо в пейзаже всегда запечатлен облик ушедших поколений, предшествующего поколения по меньшей мере (подобно тем портретам у фермера в гостиной). Ведь вот перед ним была «новая» Германия, однако пейзаж здесь был все тот же, что и при кайзере или даже еще того раньше, в то время как люди!..

Но тут Огастин остановился как вкопанный, пораженный внезапно открывшейся ему истиной — истиной столь очевидной, что, черт побери, как это он не понял этого раньше? Люди-то ведь тоже были здесь довоенного образца! История, воздвигая новое здание, пользуется всевозможными отходами наподобие того, как люди строят себе после войны тесные, похожие на курятники клетушки из остатков армейских бараков и старых ящиков из-под боеприпасов с отштампованными повсюду буквами «ВМ» [32]и загадочными солидными нашлепками, отдирать которые себе дороже. Совершенно так же и люди, из коих построена новая Германия, были теми же самыми людьми, что составляли старую Германию, пока ее здание не рухнуло и они не оказались среди развалин… Впрочем, можно ли говорить, что новая Германия «построена»? Нет! Сейчас это не более как стая грачей, которая кружит в небе над поваленными стволами деревьев, где были когда-то их гнезда. Придет время, и они совьют себе гнездо заново…

Когда Огастин добрался наконец до равнины, перерезанной руслом реки, он с удивлением обнаружил, что здесь снега не было вовсе. Вместо снега здесь был лед: огромные груды льда, похожие на свалку битого стекла, загромождали дорогу, и вся равнина была покрыта льдом, словно осколками оконного стекла. Вокруг ствола каждого придорожного дерева, возвышаясь на три фута от земли, образовалось нечто вроде круглого ледяного столика, за которым можно было бы перекусить…

Он получил объяснение этому явлению, когда завернул на деревенский постоялый двор, чтобы промочить горло (прогулка пошла ему на пользу, на душе полегчало). Неделю назад (объяснили ему) Дунай стал. Плавучий лед запрудил реку, она вышла из берегов, разлилась по равнине, образовав озеро, и оно начало замерзать. Но тут под напором воды ледяная плотина треснула, и разлив спал, а лед, повисший без опоры в воздухе, упал и раскололся. Теперь большими пластами и мелкими осколками он миля за милей покрывает землю, поблескивая на солнце, и только вот эти ледяные «столы» вокруг деревьев остались в напоминание о том, как высоко поднималась вода.

Рыночная площадь в центре деревни благодаря растущим там деревьям напоминала чудо-город Занаду; каждая ветка и веточка, окованные льдом, сверкали на солнце, и деревья стояли, словно вишни в цвету, а при самом легком дуновении ветерка все веточки позвякивали, как крошечные колокольцы.

Дорога на станцию привела Огастина к самой реке. Река и сейчас еще не была сплошь окована льдом: кое-где, в местах более сильного течения, видны были большие промоины темно-серой воды, над которыми поднимался на солнце пар, почти полностью скрывая от глаз неутомимо плавающего там одинокого лебедя. Все остальное пространство Дуная являло взору хаос ледяных глыб. Вид реки был странен и дик, царила мертвая тишина. Кое-где огромные вздыбившиеся льдины, взгромоздившиеся одна на другую, словно слоны в приступе похоти, застыли, скованные морозом, высоко вознесясь над поверхностью реки. А там, где были водовороты, реку крутило и крутило, пока она не застыла, вихреобразно закрученная, похожая на китайский рисунок моря. Но ни одна из этих ледяных глыб не осталась там, где ее первоначально сковал мороз. Каждая из них имела свою форму, но находилась не на своем месте, и все это напоминало части гигантской головоломки, перемешанные и склеенные затем как попало, дабы никто никогда не смог найти ее разгадки.