Юрий Лурье - Прокурорский надзор

План прост. Выпиваю таблетки и становлюсь на полку с надетой на шею петлей. Как только «отключусь» под действием этаминала — сорвусь вниз. Этаминал натрия — по рассказам — штука сильная. Так что никаких физических мучений не придется испытать. Не то, чтобы уж очень боялся боли — на сгибах локтей длинные швы — на месте перерезанных локтевых вен (резался в КПЗ). Но как-то не хочется лишний раз мучиться. Тем более, если есть возможность обойтись без этого. Мне ведь большого труда стоило решиться. Нет, не на самоубийство — на петлю. Все во мне протестует против этого способа. Эстетичным его никак не назовешь… Поэтому в своем плане я и отвел петле лишь вспомогательную, «подстраховочную» роль.

Наливаю в кружку воды, вытряхиваю на ладонь пять крошечных таблеток. Не колеблясь, бросаю в рот, припадаю к кружке. Ну и горечь! Справляюсь с приступом тошноты, глотаю — уже по одной — оставшиеся семь штук.

Влезаю на стеллаж, затягиваю петлю. Ну, кажется все предусмотрел… Голова кружится, сознание мутится, чувствую, что подгибаются колени… Инстинктивно пытаюсь удержаться за стойку…

«… Слышит! … Он еще чего-то нажрался… Что выпил, говори!…»

Ярко-голубые, как апрельские лужицы, глазенки… Теплое тельце… Проказливая мордашка… Стасик! Стасенька, Стасичка… Глажу золотистые волосики. Стасик-карасик…

Чей-то голос, чьи-то цепкие руки тащат меня на свет. Я упираюсь, заползаю в свою скорлупу, но меня опять выдергивают оттуда. Отчаянно отбиваюсь, кричу. Но своего голоса не слышу, руки и ноги мягкие, как пластилин…

В комнате светло. Перед глазами грязный потолок. С трудом поворачиваю голову вправо. Стена. Окно. Теперь — влево. Все ясно: слева ставший уже привычным за последний год предмет. Капельница. Левая рука привязана к кровати, в вене игла. Слышу еще голоса, но два движения головой утомили меня настолько, что глаза сами закрываются…

Просыпаюсь от того же ненавистного голоса. Кто-то тормошит меня. Доктор. Этот врач — из зеков. Недавно переведен сюда с «Десятки». Пытаюсь вспомнить имя — не могу. Голова раскалывается… Отношения у нас с ним не сложились с самого начала. Слишком много знаю о том, что привело сюда. Сам рассказывал. Подонок…

«Ну что, очухался? Дурак!» — это он мне. Еще кое-что добавил. Рванулся к нему, но мышцы не подчиняются. «Ну погоди, встану, сволочь!…» Он смеется. Наверное, ему нравится издеваться над беспомощным. «А в психушку не хочешь? Оклемаешься — отправим!». Знает, что для меня это страшнее всего — сам рассказывал ему, «контачили» в первые дни его пребывания. Я рассказывал ему, как презрев все «условности», меня упрятали в Краснодарскую психиатрическую больницу, чтобы без помех «накрутить» на меня дело. Этого месяца с лишком, что меня там продержали без всяких санкций, за несколько месяцев (!) до предъявления официального обвинения, мне хватит на всю жизнь!…

Короткий диалог этот встряхнул меня. После ухода врача еще раз знакомлюсь со «средой обитания». Уже вечер, и тусклая лампочка под потолком освещает стены в грязных потеках. Изолятор. Помню, как-то заглядывал сюда. Здесь шесть коек. Я лежу у окна, далее еще две, с тумбочками между ними. Затем, на некотором расстоянии, близ параши теснятся вплотную еще три.

Это койки для «пинчей». То есть для «опущенных» — так в этом мире называют подвергшихся насилию где-нибудь в следственном изоляторе или здесь, в зоне. Это — отверженные, своего рода неприкасаемые, контакт с которыми в виде совместной трапезы или даже рукопожатия автоматически исключает любого из касты «мужиков», не говоря уже о «правильных» или «блатных». Живут они где придется, даже из секций их выгоняют. В грязи и вшах выполняют самую грязную работу в зоне. При всем моем неприятии «блатных» законов, я вынужден подчиняться обстоятельствам, и не могу на людях проявлять свое к ним сочувствие. Тем более, что при всей жалости, которую я испытываю при виде этих бедолаг, не могу подавить в себе чувства брезгливого презрения, видя, с какой готовностью откликаются они на данные им в качестве клички женские имена. Бесит меня их покорное непротивление издевательствам. Мне кажется, нет, я ЗНАЮ, что никогда не смирился бы с этим животным состоянием…

Через пустую койку от меня лежит «мужик» из 5 отряда. Я его знаю. Он меня, естественно, тоже. Как знает вся зона. И не только потому, что занимаю «элитную» должность библиотекаря — далеко не все здесь могут похвастаться, что за годы, проведенные в зоне, прочли хоть одну книгу.

Дело в том, что в зоне я появился с синей полосой в деле и десятью сутками голодовки за плечами. Я начал ее еще в следственном изоляторе после очередной неудавшейся попытки самоубийства, из-за чего прямо из тюремной больницы спецэтапом был отправлен сюда, на «Единичку». В карантине я продолжил голодовку, доведя ее до 25 суток. За это время мой «боевой вес» упал с 82 кг до 50 кг 800 г. Единственное требование, которое я выдвигал, заключалось в требовании встречи с прокурором по надзору, ознакомившись с делом осужденного и в случае сомнений в правомерности наказания, имеет право на обжалование приговора в вышестоящую инстанцию. Забегая вперед, скажу, что, оказывается, подобных прецедентов еще не бывало.

Так вот, несмотря на категоричный отказ начальства в выполнении этого моего требования, после второго голодного обморока я был принят начальником («хозяином») зоны подполковником Зайченко, оказавшимся весьма порядочным и вполне коммуникабельным человеком. В конце долгой беседы, во время которой ему не раз приходилось открывать папку с моим делом, он выразил мне свое сочувствие и обещал оказать всяческую помощь и содействие, а также организовать мне просимую встречу во время очередного посещения зоны прокурором, которое должно состояться, где-то, через месяц — полтора. «А сейчас иди и поешь», — так окончил он нашу беседу. Но я заявил, что буду голодать до приезда прокурора. Упрямство мое было вознаграждено — на следующий день в кабинете подполковника я встретился с вызванным для этой цели прокурором по надзору. И хотя встреча эта не имела каких-либо положительных последствий для меня (кроме передачи очередной моей жалобы ЛИЧНО прокурору края Рыбникову), тем не менее, случай этот имел большой резонанс в зоне.

Те же три кровати, которые предназначены для «опущенных», сдвинуты, и на них лежат четверо.

Для начала пытаюсь выяснить, сколько времени нахожусь в изоляторе. Оказывается, пятый день. За это время меня дважды посещал замполит и один раз — начальник. Говорить трудно — горло внутри опухло, распух язык, еле вмещается во рту, в силу чего речь невнятная — Николаю приходится подсесть ко мне, чтобы разобрать, что я говорю. Ввиду отсутствия зеркала, интересуюсь своим внешним видом у собеседника. Оказывается, выгляжу неважно. Лицо разбито, вокруг шеи кровавый рубец. От движения головой корочка потрескалась, поэтому подушка вымазана кровью. Очень хочется выяснить, как меня сюда доставили, но Николай этого не знает.