Юрий Лурье - Прокурорский надзор

Апрель выдался жарким, началась настоящая пытка. От накалившихся на солнце решеток и «ресничек» пышет жаром. И, конечно же, работает паровое отопление! Причем, исправно, без перебоев, чего так не хватало зимой…

Ответа на кассационную жалобу нет. По временам охватывает такое отчаяние, что уже давно принял бы припасенное в заветной коробочке лекарство. Но решил ждать до праздника. Кроме того, хочется исключить всякую возможность неудачи. Я уже давно сплю на одной из двух угловых «шконок». После короткого инцидента в прогулочном дворике я здесь «в авторитете». Бокс — он и в тюрьме бокс! Но столь высокий социальный статус ни в коей мере не мирит меня с неволей.

В ночь с 1 на 2 мая чувствую — все!… Все спят. Только за столом сидит спиной ко мне «Румын», пишет «малевку». Прохожу к крану: надо набрать в кружку воды. Прошу Сергея не будить меня к завтраку — сам встану на проверку. Необходимо усыпить бдительность ребят и выиграть время. По моим подсчетам, где-то третий час ночи. Черт знает, сколько времени требуется для того, чтобы действие лекарства было необратимым! Оглядываюсь по сторонам. Все спят. Открываю коробочку. Она почти полная. Запускаю ложку в порошок, давясь и подавляя приступ тошноты и отвращения, съедаю содержимое банки. Приходится делать короткие перерывы, чтобы выпить пару глотков воды. Приняв лекарство, допиваю кружку и ложусь на правый бок, спиной к свету. Голову накрываю курткой и засыпаю…

До сих пор на знаю обстоятельств своего «воскрешения». Помню себя идущим, как во сне, по какому-то коридору со свернутым матрацем в руках. Чистая белая комната. На окнах решетки. Два ряда двухъярусных кроватей. Свет отражается на никелированных дужках. Картина непривычная. Осматриваюсь. Заметив, что я проснулся, на кровать рядом присаживается стриженный наголо парень. Что-то говорит, но я не воспринимаю смысла сказанного. Усилием воли фиксирую внимание на словах собеседника. Вступаю в беседу. Выясняется, что вчера был День Победы. То есть сегодня 10 мая. Показывает на стоящую рядом на тумбочке прикрытую газетой миску. Это оставленный мне завтрак. Отрицательно качаю головой. Есть не буду. Жить не хочу.

Через три дня вызывают в коридор. «Попкарь», с любопытством поглядывая на меня, ведет по коридору тюремной больницы и останавливается перед дверью с табличкой «Невропатолог». Открывает ее и жестом приглашает войти. В комнате три офицера. Кроме женщины-врача в белом халате, узнаю зама по оперативной работе, главного «кума» капитана Кузьменко. Второй — майор — зам по режиму. Подполковник, сидящий у стола, мне незнаком, но догадываюсь: начальник СИЗО. Вежливо приглашает присесть. Интересуется причиной голодовки. Объясняю вполне популярно: «Не хочу жить». Деталей беседы не помню, но в целом речь шла о том, что если я дам слово больше не осуществлять попыток самоубийства, меня переведут в качестве художника в хозобслугу и будут всемерно содействовать в моих поисках справедливости. Твердо заявляю, что никаких обещаний давать не буду и голодовку не прекращу. Через день я уже в зоне — даже не ознакомившись с ответом кассационного суда.

Просыпаюсь от звона посуды. Принесли завтрак. Запах жареной рыбы. Сразу засосало под ложечкой. Отворачиваюсь к стене, делаю вид, что сплю. Слышу, как переговариваются, чавкают, скребут ложками больные. Это вызывает раздражение, но самолюбие не позволяет показать, что не сплю.

Собирают посуду. В дверь заглядывает фельдшер Геннадий.

«Не ест?». «Нет». Подходит ко мне, трясет за плечо. Поворачиваюсь и напоминаю в своем заявлении. «Здесь есть не буду».

После проверки в дверь заглядывает ДПНК Чертовских («Черт») — утренний обход. «Вольному» доктору даю понять, что никакой компромиссный вариант меня не устраивает. После обхода приглашают в кабинет врача, где меня ожидает майор Семенюк. Александра Владимировича перевели к нам из какой-то зоны в Сибири, где он был замполитом. По слухам, там «по пьянке» перестрелялись офицеры, за что и был наказан замполит. Здесь он на должности инструктора при нашем замполите, капитане, выбившимся на эту должность из … шоферов. Семенюка у нас уважают за порядочность и умение оценить человека, полностью абстрагируясь от приговора. Вообще, из среды нашего офицерского состава выделяется по многим параметрам, включая интеллект. Но ему это прощают за маленькую слабость, объединяющую всех погононосителей, исполняющих хоть и неблагородную, но весьма благодарную службу защиты общества от нас. Я имею в виду отсутствие иммунитета к соблазнам известного напитка, хранящегося, как правило, в стеклянной посуде.

«Что же ты, а? А мы-то собирались представлять тебя на „химию“…» «Одна треть есть?». «В конце апреля». «Ну вот видишь, через месяц. А ты вот такой фортель выкинул… Чего не ешь-то?». Объясняю, как могу, что в изоляции не нуждаюсь и требую перевести в общую палату. Об истинной причине не распространяюсь. Но Семенюк как бы угадал мои мысли: «Тебя переведут, а ты еще чего удумаешь…» Убеждаю его, что если чего и «удумаю», то здесь, в изоляторе, хотя и меньше возможностей, но больше желания. К тому же в этом помещении мне, скорее всего, уготована мученическая кончина от «чрезмерного неупотребления продуктов питания», как сказал бы Андрей Платонов. Похоже, последний довод убедил Александра Владимировича, и после обеда, очевидно, по его указанию меня переводят в общую палату.

Комната большая, светлая, чистая. Стоит восемь кроватей, застеленных свежим бельем. Мне отводится койка у окна. Это на ней две или три недели назад скончался пожилой армянин. Мы были с ним в неплохих отношениях, но, к сожалению, помню только его имя — Степан. Не смотря на то, что кровать эта «блатная» — то есть занимает самое выгодное положение в палате — в углу, у окна, она до сих пор не занята. Зэки по большей части народ суеверный. Мне бояться нечего. Располагаюсь с максимальным комфортом.

В палате живут четверо. Трое «блатных», «авторитетных». Не знаю, каким образом, но они постоянно и подолгу проживают здесь, на «курорте», так называют в зоне больничку. В самом деле, отсутствие проверок и работы, диетпитание, чистое постельное белье делают медпункт притягательным для населения зоны. Но попасть сюда простому «мужику» необыкновенно трудно. Только очень серьезная болезнь сулит небольшой отдых от серой повседневности. Еще больше стремятся в краевую больницу. На что только не идут истосковавшиеся зэки! Вот самые распространенные ухищрения: берется кусок сала, привязывается на нитку. Предварительно его кладут на несколько дней в теплое место — чтобы испортилось. Вот этот «пахучий» шмат сала заглатывают с тем расчетом, чтобы он не достал желудка. Затем через некоторое время вытаскивают и идут к врачу. Не знаю, уж какие реакции происходят в организме, но на лицо все симптомы желтухи, то есть «болезни Боткина». Второй способ хоть на время «слинять» в краевую больницу — глотание «якоря». Это очень болезненная операция и не всякий решится на нее. Но я знаю лично по меньшей мере четверых, проделавших этот трюк. Речь идет о каком-либо металлическом предмете, изготовленном таким образом, чтобы без операционного вмешательства его невозможно было извлечь. Человек добровольно идет на это самоистязание, чтобы месяц-другой «отдохнуть» в Усть-Лабинской тюрьме-больнице. Оперируют там грубо, страшные шрамы остаются на всю жизнь. Говорят, там проходят практику студенты хирургического отделения Краснодарского медицинского института.