Анатолий Бакуменко - Придурок

Он искал тему, и я удивляюсь, как это устроена наша жизнь, то многое, что рядом, мы не воспринимаем и не понимаем, как настоящее, которое стоит нашего внимания и рассуждений стоит. Может, оттого, что это — рядом… Я говорю о его семье, о семье его родителей. Конечно, она сейчас далеко, но ему и в голову никогда не могло прийти, что поводом для литературы может стать собственная его семья, его родители. Они были настолько привычны, что он о них не задумывался, хотя, казалось бы, их-то он мог знать более чем кого.

Но он их не знал. Как и мы не знаем — своих. Это знакомые незнакомцы: их жизнь проходит за полем нашего зрения, потому что они — привычны. Мы даже о характере мамы ничего не можем сказать, а об отце и подавно. Они «хорошие» или они «нудные», что ещё? Какой цвет глаз у вашей мамы? В каком платье она ходит? — я не помню.

Глаза голубые, а платье… платье… — увы, я не помню. Помню, что однажды она шила платье у портнихи. Оно было из плотной ткани, ярко-зелёной ткани. Такой ярко-зелёной, что, казалось, оно светилось этой зеленью. И пуговицы были обтянуты этой тканью, и ещё были шитые какие-то строчки. Прострочки были на груди и на животе.

Это платье ей нравилось, она надевала его в торжественных случаях, а шила его портниха из Семёновки, где служил летчиком её муж. И мы ездили туда на машине. Это было далеко за городом, но это только казалось тогда, что Семёновка далеко за городом, потому что ехали мы по грунтовой дороге, которая всё петляла и петляла среди травных, с ромашками и васильками, лугов. А теперь Семёновка — почти город, потому что нет долгой грунтовой дороги. Есть скучный и быстрый асфальт.

Ещё я помню платье из крепдешина, в коричневых цветках… И… и всё. А об отце мне сказать почти нечего. Добрый, усталый. Что ещё?

Как-то он решил, что пора заняться моим воспитанием, но, кажется, было уже поздно. Мы с ним почти не общались, ему было некогда, но когда я вспоминаю его, у меня тепло в груди. Мне кажется, что он всегда уже будет рядом, всегда будет со мной. И чувство это объяснить невозможно.

Что знал о своих родителях Проворов?

Знал не намного больше, но больше — это то, что было информацией официальной, то, что личной его жизнью, назвать я бы не решился.

Официально это то, что отец был директором самого крупного в городе завода. Во времена, когда страна попала в руки Хрущёва и он начал её перекраивать по-своему, дав какие-то свободы и породив «брожение» умов, как оказалось впоследствии — нежелательное, в те времена среди многих экспериментов был и этот: создание совнархозов. Совнархозы были дополнительной и параллельной правительствам республик и областей бюрократической структурой. Может, задумывалось организовать страну так, чтобы появилась конкуренция в чиновничьих организациях, но не нам о том судить, о том судить вправе только лишь органы просвещённые, компетентные я бы сказал. Но в совнархозы эти пришли новые люди, люди из производства, и экономика страны опять двинулась вперёд. Как? — это опять же не нам судить. Для этого всегда найдутся «компетентные люди», которые и про экономику знают достаточно, да и про экономику социализма — не понаслышке. Но в подъезде у нас не стали уже сбрасываться на командировку кому-либо из жильцов, чтобы он привёз из Москвы колбасы или хотя бы сливочного масла, потому что Москва была словно столицей другого государства или просто городом в другом государстве, в котором всегда всё есть… А может, это государство было построено специально так, чтобы вся страна трудилась, производила всякую продукцию, чтобы преподнести это всё в подарок «дорогой нашей пролетарской столице» — Москве. И поэтому в Москве всё было. Зачем это? Найдется ли когда-нибудь этому объяснение? Ну хотя бы дайте определение понятию «простой человек»… А какой «непростой», и чем он «сложный»?..

Да, появились тогда совнархозы, а в магазинах нашего города появились вещи и продукты. Даже консервы рыбные и колбасы, не только варёные, но и копчёные, и полукопчёные, и сырокопчёные. Всё это грудилось в стеклянных витринах гастрономов, а над витринами висели, зацепленные за лодыжки на металлические крюки огромные свиные копчёные окорока. Которые остро пахли. Что за прелесть! Даже, когда только вспоминаешь это гастрономическое торжество, во рту начинает течь томительная слюна. Такого уже не ощутишь в нашем пастеризованном (или кастрированном?) мире. Ах, совнархозы, совнархозы — не долог оказался их век, как и век мимолётной свободы. Но вкус остался! Исчезли совнархозы, а за ними и многое другое, а вместо гастронома на Советской, где гнездились колбасы и окорока, появилась скромная табличка: «Республиканский кожно-венерический диспансер». Вот на такой весёлой ноте шло к концу правление Никиты Сергеевича Хрущёва. Он оказался фигурой комической, но и трагической одновременно. У этого «пастушка» с неизвестной никому шахты Донбасса вряд ли было даже партийное высшее образование, но я этого не знаю. Наверняка, он хотел добра для страны, был человеком умным, волевым, но абсолютно некомпетентным, как и многие-многие другие романтики, что сидят на высоких постах. В своё время он очень мудро поступил, призвав на помощь маршала Жукова, но авторитет полководца вскоре стал мешать ему, и он его «задвинул», когда тот был в командировке в Югославии. По этому же сценарию «задвинули» и его: его сняли, когда он отдыхал в Крыму.

Да, появились тогда совнархозы, и отец Проворова стал в нашем зам его председателя. По промышленности. В то время и были спланированы все те заводы, строительство которых осуществлялось ещё лет двадцать. Спланировали их при Хрущёве, а строили ещё и при Брежневе. Так уж устроены бюрократические государства, что разворачиваются медленно, но неуклонно. И то, что запланировано, то уж осуществиться — должно! И воли в этом ничьей уже не бывает. Она не нужна: пружина закручена, шестеренки вращаются, маховик набирает силу, и ничто уже не остановит его мощного инерционного движения. Думаю, что так произошло и с советским космосом: то, что запустил Королёв, осуществлялось и после, но инерция маховика, если его не подпитывать, постепенно затухает… если это кому-то нужно.

Так вот, совнархозы убрали, и отца вернули на завод, но ничего для Проворова-младшего не изменилось, потому что жизнь та была не его, она вне него была, его сознания она не касалась, и всё было по-прежнему: он видел отца очень редко. Он уходил в школу или на работу раньше, чем вставал отец, а когда ложился спать, тот ещё не пришёл. Выходные отец проводил дома, и мать берегла его покой. Он отдыхал, читал газеты и ещё — он любил слушать оперы и оперетты. У него было много пластинок, и он включал проигрыватель, ставил пластинку и ложился на диван. Когда-то он побывал в Большом театре, и это произвело на него впечатление. «Но мне Бог возвратит ли всё?» — пел тенор в комнате, где лежал на диване отец. Ему почему-то нравился «Фауст», в котором люди гибли за металл. Но… нравилась и «Свадьба в Малиновке».