Анатолий Бакуменко - Придурок

Вот так это тогда было. И я уверяю вас, я-то это очень хорошо знаю: Петр-Илья дураком никогда не был, хотя и я не раздумал про него подобное. Нет, он просто был наивен до бесподобия, скажу я вам. До бесподобия!

В тот период его жизни был в нем еще один казус, который он осознал и понял, только когда зрелым мужчиной уже был, а может уже и пожилым. Он вспомнил вдруг и вроде бы без повода, потому что повод всегда внутри него был и он редко его воспринимал как повод. Да, вдруг вспомнил он, что христиане и крестьяне для него были одним и тем же, только почему-то в одном случае писали крестьяне, а в другом — христиане. Но что это за случаи такие, он не понял, а, вернее, не заострял на этом внимания своего, хотя и так сказать было бы неверно, потому что вообще ни на чем внимания он не заострял, а просто: о чем думалось, о том он и думал. Конечно, не всегда так. Иной раз происходил разрыв в его обычной жизни такой, как в случае с Зельдовичем, и уходил он вроде бы в жизнь иную, которой и жил какое-то время.

Да, пришла пора выбирать институт, и он поехал в Москву в инженерно-физический. Было ли на Каширке в то время метро — не помню. Помню только, что была это откровенная окраина города, выглядела вполне провинциально — словно родная его Йошкар-Ола, такая же тихая и зеленая. Ну а об институте впечатлений у него не осталось никаких. Даже отрицательных. Все было вытеснено из сознания сразу же за дверью медицинской комиссии, которую там надо было проходить; вытеснено тем, что интересовало почему-то комиссию не то, какой готовенький физик объявился тут перед ними, а то, что у него давление, будто он в пехотное училище явился поступать. «Нам студенты нужны, а не пациенты в амбулаторию». От разочарования он возвратился домой, но… было ли разочарование, а?.. Это как на что посмотреть — скажу я вам, только словно погас в нем тот примус, что гудел не переставая все последнее время. Теперь же: когда стал он уже вполне и в меру образованным, он сказал бы про себя, что испытал тогда что-то типа катарсиса, но тогда-то он был другим и слов «типа катарсис» не знал и знать не мог, потому что был только просто мальчиком с аттестатом зрелости от 1964 года из тогдашней ещё провинции. И все.

Да, погас в нем примус, и стало так скучно на этом свете, что мысли о том, где и кем быть, вроде и не возникало в его голове. Все. Жизнь кончилась, кончилась, не успев даже начаться. Великий советский физик умер во время непреднамеренного, случайного аборта… Вернее было бы назвать это просто — выкидышем. Великий физик умер, но «гениальный писатель»?.. писатель-то?! Забыл про него разлюбезный мой Проворов — сил для жизни совсем и сразу же не осталось в нем. Смолкли «мычалки», исчезли из жизни нашей такие уже привычные «гуделки», гулким и пугающе пустым стал наш подъезд, повеяло в нём плесенью и сыростью, и каждый день стали оставлять в нём свои метки коты, и удрал я, сгинул где-то в бездомном пространстве времени… Сгинул?. сгинул ли? Почему-то я остался жить со странным чувством, что потерял что-то, что-то не сделал, что-то не совершил… не свершилось в личной моей жизни что-то — вот как! Постоянное беспокойство кусочком сидело в моем сознании, и я вдруг вздрагивал от движения воздуха, словно расслышал в этом движении еле слышное мычание, загадочно обозначавшее присутствие моего друга.

В шестьдесят восьмом я был на каникулах в Йошкар-Оле. Было лето, было душно, и даже сквозняки, несущиеся со стороны Кокшаги вдоль Пушкинской и Институтской улиц, не приносили облегчения. Каникулы обрушились на меня вдруг: за кучей привычных дел я не приготовил свое сознание к этой грядущей бездне времени и был застигнут ей врасплох. Поэтому я привычно продолжал «работать над текстами»: читал, заносил что-то в библиографические карточки, но цели определенной в этом не было никакой, да, может, и смысла, потому что смысл всяких дел появляется в присутствии цели. Случайно «текст», над которым я «работал», был чеховским «Черным монахом», и я понял, что скоро свихнусь. Точно.

Сквозняки от Кокшаги влетали по Институтской и Гоголя на огромное асфальтовое пространство площади Ленина, создавая здесь свои турбулентности, которые закручивали пыль в небольшие вихревые конусы, и они гуляли и носились по площади, а хвосты их теряли зримую свою плотность и пропадали. Было душно, яркое солнце жарило кожу, а перед глазами моими скользили темные тени от бессмысленного переутомления, и я не знал, что мне делать на этой площади. Оказалось, что я не знаю, забыл, как можно отдыхать, что это за дело такое. И вдруг почувствовал беспокойство, словно легкий озноб коснулся спины: по площади от меня шел он — Проворов. Я это понял. У него, как и у меня, кеды были не завязаны, и длинные шнурки разлетались и метались от его ног. Он был в «рабочих брюках» — скромном подобии идеологически чуждых нам джинсов, в клетчатой рубашке-ковбойке, не заправленной в брюки. Шел небрежный, неприличный для нашего провинциального города. И если бы на площади были люди, они бы оглядывались, они бы осуждали взглядами разлюбезного моего друга, но на площади не было никого, пуста была площадь: весь праздный народ мучился на пляже, на реке — где же ему быть еще? А я ощутил волну теплую и крикнул… или выдохнул:

— Петр…

И он напрягся спиной, оглянулся, и я не узнал его похудевшего лица. Глаза его ничего не выражали, словно не видели никого, и плечи лишь двинулись неопределенно, не обозначая и не выражая ничего, словно была перед ним пустота, а вовсе не я, и он повернулся и пошел прочь. Я четко видел его плешивую макушку, я знал, что это определенно он, потому что никто другой не имел такой плеши на макушке — она образовалась у него в пятнадцать или в шестнадцать лет, а может, он и родился вместе с ней — с уже готовой… Он уходил. Я крикнул ещё. А он только заторопился, заспешил от меня, словно не хотел в тот момент меня знать.

Что я испытал тогда? Я почувствовал почему-то стыд, но отчего? Я не знал и стал думать, успокаивая себя, что он мне дорог и что я вовсе не обижен за то, что он не смог меня узнать: видно, шла в нём в тот момент его обычная жизнь, в которой вовсе не было тогда места для меня. Но я подожду, я буду ждать встречи с ним, вести о нем, и мы непременно будем вместе. Да, тогда я испытал чувство, которое не определишь словом растерянность. Оно было неспокойно суетливое, что ли. Такое чувство я испытал в девяносто пятом, когда пришел на восьмой этаж Полиграфмаша на Профсоюзной к Жене Ламихову в лабораторию. Мы пришли туда вместе с моей подругой, и Женя, выкладывая на стол пленки фотоформ и не глядя на меня, сказал:

— У нас выступал Бродский. Сперва стихи читал, потом отвечал на вопросы. Я ему сказал, что знаю тебя, что часто с тобой встречаюсь. А он ответил, что никогда тебя не знал…