Анатолий Бакуменко - Придурок

Петр уже ждал меня в «Сайгоне» в большом зале, что вдоль Владимирского. И рядом с ним был Марик; оказалось, что они знакомы, и даже так же часто бродят после по городу, не желая расстаться, настолько интересна тема, начатая у столика. У Марика были короткие ручки, которые ладошками вырастали прямо из плеч — генетический удар по его жизни. Но не по судьбе. Сперва я отводил глаза от его ручек, но Марик был человеком мужественным, относился, казалось, небрежно к своему уродству, и очень скоро меня даже стало интересовать, даже забавлять стало, даже… и я даже наблюдал уже с интересом за тем, как он держит вечный свой портфель в этих своих ручках, как перекладывает его из одной в другую, как пишет тексты…

Я взял у Майи «двойной маленькую без сахара». Я тогда любил густой и горький кофе. Ребята вели, видно, интересный разговор, и я неожиданно понял, что Петр уже хорошо вжился в мою, если можно так выразиться, теорию.

— Акакий Акакиевич, — говорит он Марику. — Ты только вслушайся в это имя. Какой он? В этом имени все заключено, все, что могло бы с ним произойти. Он родился уже с готовой своей судьбой.

— Он родился в голове Гоголя, — заметил Марик.

— Это неважно, важно другое, что у человека с таким именем не может быть иной судьбы.

— И Макар Девушкин обречен, — это уже я влез в их разговор.

— А как вам такая характеристика, как «коллежский асессор»? Член коллегии министерства — это одно, это уважаемо, а коллежский асессор — это что-то мелкое, забитое существо какое-то.

— Послушайте, мы же с темы сдвинулись, коллежский асессор — да, это судьба, но мы говорили об имени. Что в реальных именах? Вот все эти нети, марики, толи, что за ними стоит? — Я попробовал нас на звучание. Больше всего мне понравился Петр.

— Почему Петр?

— В нем есть твердость звука Р. Этот раскат, вы слышите? Он где-то здесь, — я показал на грудь, — где-то здесь, в душе, вибрацию создает. Петр должен быть человеком с сильным характером, — сказал я.

— Это сомнительно, — неуверенно сказал Петр.

— А Бодуэнде Куртенэ…Он кто?

— Бодуэн? — переспросил Марик, и было видно, что он ничего не понимает с этим Бодуэном. — Он профессор Казанского университета, основоположник ленинградской филологической школы. Был…

— Марк, ты слишком много знаешь, и твои знания тебе не дают нормально все воспринимать. — Глаза Петра смеются, но лицо было в этот момент якобы печально. — В нашей парадигме, — многозначительно говорит он.

— Да, я думаю, что Бодуэн плавал капитаном на фрегате. Вернее всего, это был французский королевский фрегат. Если бы в его имени не было этого дурацкого еде», то был бы он определенно капитаном у пиратов, как капитан Блад или Лагранж?..

— Какой Лагранж? — все еще не понимал Марик, но уже видел наше скрытое веселье.

— Ну тот… Он потом не то физиком, не то химиком знаменитым стал. Помнишь?

И тут Марик «вспомнил», до него, наконец-то, дошло. Он не расхохотался, но лицо его было такое сыто-довольное, будто он облизывался.

— А Бойль с Мариоттом кто были? — задорно спросил он.

— Это просто, — сказал я. — Бойль, конечно, был кочегаром на красавце-пароходе, что плавают по Миссисипи. С двумя огромными трубами. А Мариотт коварно убивал людей в мрачных закоулках Лондона. Было это в начале девятнадцатого века. Нет — в семнадцатом! Пожалуй, в семнадцатом.

— Так Лагранж был пиратом? А Мараконни?

— Изобрел спагетти.

— Это все просто. А вот про Майю что скажешь? — спросил Петр. Я видел, что она ему тоже нравится, он тоже изредка скользил глазами в ее сторону. Она очень походила на Лайму Вайкуле, только Лайма яркая, такая, на которую смотреть да любоваться и только. А Майя мягкая, такая, около которой жить хочется… и у неё была матовая и словно восковая кожа, гладкая… и чуть обозначенные скулы…

Она на Лайму похожа. Вайкуле. Со мной такое иной раз бывало: сравню, а откуда сравнение такое берётся, не знаю.

— Она надменная и, наверное, жеманится, а может, она просто рыбина холодная и очень любит себя, но внешне они очень похожи, — сказал я. Все это было непонятно и мне, но друг друга мы хорошо поняли, и почему-то вдруг стало грустно. Грусть навалилась на меня. Грусть меня смяла.

Ты понимаешь, братец ты мой, как это грустно, когда нам хорошо вместе и сейчас, а завтра мы не сможем понять друг друга, потому что не сможем уже войти в резонанс, не сможем найти резонанс наших душ и разлетимся, останемся в темнице своего одиночества, о существовании которого только вдруг и на миг единственный можем предположить… на миг, да, на миг, вдруг прозрев.

Тут к нашему столику подошел Коля Свиридов. Он вовсе не Николай Свиридов, и мне, как одному бедному герою знаменитого романа, приходится сказать, что Коля «не композитор». Он «однофамилец».

Оказалось, вот ведь невероятная вещь, он, Петр и Лешка Давыденков живут в одной комнате в общежитии на Новоизмайловском и каждый день проходят по этой рассеянной улице, «где живет рассеянный с улицы Бассейной». В одной комнате. Но Коля Свиридов… Боже упаси! Я сейчас вспомнил его огромный чемодан, воняющий солёной свининой — «сальцем», которое не раз спасало нас от голодной смерти, но чаще его Коля жрал тайком, громыхая ночью в голодной комнате его тяжестями и вкусной вонью. У него был огромный бугристый лоб, как у Сократа или у Володи Альфонсова. О Коле больше не хочу сейчас говорить. Его ещё звали Коля-Лом. Он был огромным и прославился впоследствии тем, что учился в институте лет десять, и ещё кое-чем… прославился.

А Володя Альфонсов… Помнится, я вышел впервые в коридор на перерыв, и мимо прошел мужик в красном свитере, и на локтях его были дыры. Он давно уже забыл бриться… «Сантюхник, — решил я. — Кранты пошел крутить в сортире», — решил я еще.

В следующий перерыв «сантюхник» прошел обратно. «Закрутил кранты», — решил я тогда.

Как он читал лекции, Боже! Этот человек выплескивал свою душу, и это было не так, как у Радзинского, когда каждая пауза рассчитана и обозначена, а взлет голоса выверен, — Володя мог вдруг заплакать над текстом и это было естественно, но сейчас, из нашего времени, непостижимо, как… как могло плакать это гениальное чудо! Когда-то я прочитал его книгу «Слова и краски». В ней он исследовал и соотносил Блока и Врубеля. За скучными словами невозможно было ощутить жаркое пламя его души. И только потом, отстранившись от слов текста, только потом, забыв скучный их частокол, я словно услышал его голос и опять был сражен блеском его мысли. Да, он был неподражаем за кафедрой… Его любила красивая женщина, но это из другой истории, говорю я сейчас.

Когда мы вышли из «Сайгона», Петька замычал свою нескончаемую песню, и с Мариком мы расстались скоро, проводив его немного по Литейному, так как жил он здесь, очень рядом, где-то на Некрасова, а до Некрасова рукой подать… Петра я довел до Восстания, и он спустился в метро, а я зачем-то вернулся на Маяковского к дому номер три, чтобы посмотреть в пустую черноту окон на втором этаже. Всё ложь, потому что ничего я не решил. Я просто струсил, потому что нужно было что-то решать, говорить что-то… На что-то решиться. Я струсил. Я пришёл под эти окна, потому что душа моя скулила. Мне представлялась она маленьким чёрным от горя псом, которого выбросили под липы, и он сжался весь и скулит, и смотрит на заветные окна. Долго. Но…