Эли Люксембург - Ворота с калиткой

«Ты же состоятельный человек: не понимаю тебя, убейте — не понимаю! — пилила его за столом Шоша, не притрагиваясь к еде, становясь все более злой и хмурой. — Карты он сочиняет! Карты в Израиле пишет! А свою собственную так и не научился читать».

C этого дня в душе у нее зародилось сомнение: все, что муж привозил домой, встречала молча, со скрытым презрением, чуя за этим что-то явно неладное.

Однажды привез он старинный меч эпохи Второго храма, меч Маккавеев, весь облепленный комками земли. Долго его в керосине отмачивал, смывая ржавчину. Выточил в какой-то столярке новую рукоятку и взялся повесить в салоне.

«Только не в моем доме! — категорически возразила она. — Отнеси в кладовку, там пусть валяется».

В другой раз он приволок невероятно тяжелое колесо от древнеримской квадриги. Оно было в грязи, сильно попорчено тленом и временем. Зато со всею клепкой и ковкой, со всеми спицами на массивной оси. Суетясь и размахивая руками, радуясь, как ребенок, он говорил, что нашел его под Масадой, в каменистых солончаках. Заверял, что это украсит их дом, если поставить в углу, возле лестницы.

«Леня, такие колеса боком вылазят, — сурово и тихо шепнула она, чтобы Муса не слышал. — За это тюрьма полагается!» И бросить велела к забору, а в дом — ни за что не вносить.

Он перестал таскать всякую всячину с раскопок, когда терпение у Шоши окончательно лопнуло и впервые в жизни она взорвалась истерикой.

В тот раз они вязали ремнями обломок мраморной капители, намереваясь втащить во двор. А Шоша подошла к джипу. Тяжело дыша и потея, он говорил ей, что эту прелесть они нашли в Бейт-Лехеме, неподалеку от церкви Рождества Христова. «Сюда ты будешь горшочки с цветами ставить… Она, я думаю, с византийских времен!»

И тут она взорвалась: «Земля Израиля принадлежит государству, болван ты этакий! И все, что в этой земле лежит… Да что за дьявол вселился в тебя?!»

Муса умчался на джипе вместе с мраморной капителью. Прочь от ее гнева. Домой — в Христианский квартал у Яффских ворот. Безропотный, исполнительный, Муса его был вынослив, как мул, и, несмотря на крест на груди, был все-таки человеком восточным. Свои отношения с миром он строил просто: человек человеку либо раб, либо господин. «Все остальное — фантазии, адони Юнус!»

Так же почтительно — «адони Юнус» или «наби Юнус» — обращались к Йони бедуинские шейхи, арабские пастухи и охотники, приветствуя его в палатках и прохладных пещерах, где укрывались они от полуденного зноя. Так величали его в глиняных хижинах потомки суданских негров, чьи деды и прадеды еще при турках строили железную дорогу Каир-Бейрут.

Шоша склонилась к его затылку. Он ощутил запах травы, исходивший от мокрых ее волос. Запах скошенной травы вперемешку с табачным ее дыханием.

— Нет ничего страшней неизвестности, — сказала она. — Помню, как точно так же летела я в Цфат. Когда пришли и сказали, что ты лежишь в госпитале. Два часа дороги — как пытка, сплошной кошмар. О чем я только не передумала… О чем не молилась… Пускай он останется без ноги, инвалидом. С изувеченным лицом. Какой угодно, Г-споди, но только живой, только живой… А сзади лежал твой отец и всю дорогу меня успокаивал: «Розочка, это Израиль. Здесь лучшие в мире врачи, первоклассная медицина. Все обойдется, ты не волнуйся, будет все хорошо! Сама не разбейся, езжай потише!»

Убедившись, что Шоша решительно настроена против любой старины в доме — глиняных плошек из Кумрана, щитов и дротиков, против облитых глазурью древних сосудов, даже против старинных монет и женских украшений, — он стал привозить яблоки, груши, бананы — битком набитые рюкзаки. Словом, ни дня без добычи.

Шоша молча ссыпала это в плетеные короба и корзины, молча же уносила в подвал, никогда не подавая к столу, не позволяя и Данику притрагиваться, и очень быстро все начинало гнить, издавая отвратительный запах, и Йони сам выбрасывал все на помойку.

«Леня, дорогой, ты болен, у тебя клептомания! — сказала ему Шоша однажды. — Сходи к врачу, тебе надо лечиться!»

Нет, клептоманом он не был — определенно! Пребывая подолгу один, томясь от мучивших мыслей, все чаще и чаще он заводил бесконечные разговоры с различными голосами в себе. «Земля Израиля, земля Израиля… Святая земля! Она, говорят, очищает, делает чудеса. Вот и попробуем испытать — украду и посмотрим, что из этого выйдет. Накажут меня или нет. Тогда и поверю!»

Шоша дышала ему в затылок.

— Чего ты молчишь? Ты тоже об этом молишься: лишь бы Даник был жив! Я правильно говорю? Всю дорогу об этом только и молишься.

Делая однажды закупки на рынке, он умудрился забыть между прилавками большую кошелку с продуктами, а вспомнил об этом уже дома, в полном недоумении от внезапного провала памяти. Потом вдруг исчезла зарплата в банке. То ли бухгалтер что-то напутал, то ли ошибка в компьютере. Все чаще и чаще стали надувать заказчики: чеки их возвращались, он ссорился с ними, грозился заявить в полицию. Теряться вдруг стали папки с бумагами, документы. Ну, в точности, как у Шершавого в Янги-Ере. Как будто нечисть какая…

Однажды им изрезали скаты на джипе, все четыре одновременно. Острым, как бритва, японским ножом. Случилось это неподалеку от поселка Текоа. Там, где в древности выбивали лучшее масло для храмовых светильников.

Тащиться пришлось в поселок, высоко в гору. Звонить в гараж, чтобы прислали тягач. А ехать ночью в места далекие и опасные никто не хотел ни за какие шиши. Пытаясь дознаться, кто им эту пакость устроил, он проклинал всех на свете. Трясясь от холода и от злобы, материл «Эль-Фатах» и «Хизбаллу». А Муса его, этот покорный мул, ослица его валаамская, впервые разверз уста и неожиданно произнес: «Адони Юнус живет небрежно, неправильно. Он с Б-гом обращается, как со случайностью. Вот и Господь с ним обращается точно так же».

В другой раз он подвернул стопу, растянул сухожилия. Он вообще прихрамывал — после войны, после ранения. Случилось это в глубоком ущелье, и Муса тащил его на спине по выбитым в камнях ступеням. И тогда, корчась от боли, он окончательно понял, почему Муса давно уже смотрит на своего босса с нескрываемой жалостью, как смотрят на человека глубоко несчастного и невезучего. «Я был на утренней службе и попросил причаститься, а также исповедаться абуне Джабра. Я все ему рассказал. Что ты, адони, мне и себе добавляешь лишние дни и часы. Что весь ты во власти зла и много в тебе дурных привычек… „Это плохо, Муса, очень плохо, — сказал мне абуна Джабра. — Оставь своего господина!“»

Он приспустил немного окно, в машину ворвался сырой, холодный ветер.

— С Даником все в порядке! — сказал он Шоше твердо и убежденно.

Сердце ее на мгновение споткнулось, остановилось, затем забухало, застучало. Робкая, пугливая радость охватила ее. Она отпрянула, выпрямилась.