Николай Никандров - Диктатор Пётр

Потом пили одни старшие.

– За скорейшее выздоровление дорогих сыпнотифозных больных: Петра и Кати!..

– За здоровье дорогих хозяев дома!..

– За благополучное окончание путешествия дорогих московских гостей!..

– За то, чтобы жизнь в России наконец наладилась, все равно как; чтобы гражданская распря чем-нибудь закончилась, все равно чем; чтобы снова можно было почувствовать себя хотя немножечко человеком!..

И после каждого нового выпитого стакана казалось, что эта возможность хорошей мирной жизни становится все ближе. И чтобы это приближение шло еще быстрее, старались пить как можно больше и тем как бы пробивать себе путь к желанному царству прекрасного.

– Жан,– сказала Марфа Игнатьевна, захмелевшая после двух рюмок портвейна, сладкого, как варенье, и прилипающего к пальцам, как смола.– Жан, ты вот живешь в Москве, везде там бываешь и, наверное, занимаешься политикой в этих дурацких, как их там, профсоюзах или собесах, что ли. Скажи, неужели мы так и не дождемся никакой перемены?

– Тетенька Марфинька, сестричка Оленька! – не слушая их, так же горячо обращался к ним Жан, пьяненько навалясь грудью на стол и щуря глаза.– Вы вот тут долго живете и всех знаете, познакомьте меня со здешними барышнями!

– Ха-ха-ха! – раскатилась смехом москвичка с блистающими от выпитого вина глазами, болтавшая в это время о каких-то пустяках с детьми.– Ха-ха-ха! Ему завтра утром ехать, а он знакомиться с барышнями вздумал! Что же ты успеешь?

– Все успею,– пролепетал Жан, непослушными глазами ища возле себя мать.– И что из того, что мне завтра утром ехать? Я могу и остаться, если понравится какая!

– Ты-то можешь! – опять расхохоталась мать.

– Разве Жан еще не женат? – строго спросила бабушка.

– Какой там не женат! – махнула рукой москвичка и, отхлебнув из стакана вина, весело продолжала: – Не послушался меня, женился, и вышло, как я предсказывала: два раза был женат, и оба раза жены уходили от него!

И она с любовью и гордостью матери посмотрела внимательным взглядом на всю его громадную, нескладную фигуру, скрюченно навалившуюся на стол.

– Жан, сиди прямо.

Жан выпрямился.

– Жан убери руки со стола.

Жан опустил под стол руки.

– Жан, не нюхай.

Жан оторвал от носа ладони.

– Отчего же все-таки они ушли от него? – допытывалась бабушка, разглядывая Жана злыми глазами, как закоренелого преступника.

– Оттого что глупые,– ухмыльнулся Жан в стол.– Но ничего. Вернутся.

– Обе? – сострила мать и посмотрела, смеются ли.

– А дети-то у него были? – сурово продолжала бабушка.

– Были. По ребенку от каждой.

И три женщины заговорили о несчастной судьбе детей разведенных супругов.

Жан, как всегда, не мог усидеть на месте, вздрагивал, озирался, менял на стуле позы, поправлял на голове пробор, нюхал руки, потом порывисто встал, взял фуражку и, сильно опьяневший, раскорячась, как на качающемся корабле, поплыл к выходу.

– Так поздно? – спросила мать.– А розы зачем? – вскричала она, заметив, как он украдкой достал из-под своей фуражки букет великолепных свежих роз и захватил их с собой.

– Так,– намекающе подмигнул он одним глазом сразу всей столовой и вышел.

– О-о! – хвастливо запела мать.– Уже-е! Уже познакомился! Уже купил розы! Уже назначил свидание! Не успели приехать! Каков? И он у меня везде так! И он у меня всегда такой! Ему и жениться не надо! Я ему и говорю: "Жан, зачем тебе жениться?" Я ему и говорю…

Она внезапно запнулась, смолкла, взгрустнула, как это часто бывает с людьми сильно опьяневшими, и медленно, в глубоком раздумье, потянула из стакана.

– Разболталась я…– с укором себе, низким-низким контральто произнесла она.– И слишком много хохочу я сегодня… И говорю глупости… Как-то там Катя сейчас?.. Жива ли…

Наступила пауза. Было слышно, как дышал в углу комнаты спящий Петр.

– Оля,– распорядилась бабушка.– Принеси сюда большую лампу, а то что мы сидим при коптилке? Сегодня праздник: тетя Надя приехала.

Зажгли большую лампу, которую не зажигали больше года. Закрыли ставни. И сделалось еще уютнее, еще милее.

– Я согласна сегодня всю ночь не спать,– сказала Ольга,– лишь бы с тетей Надей разговаривать!

Тетя Надя молча потянулась к ней, и обе женщины крепко обнялись и поцеловались. Когда они разнялись, на глазах у них блестели слезы.

– Молока в чай гостям не наливать!..– проснулся и издали уставился пылающими глазами на тетку Петр.– Молоко берется только для больных!.. Так что стесняться тут нечего!.. Если вам стыдно об этом им сказать, то вот я им это говорю, мне не стыдно!.. Поняли?

– Понять-то мы, Петя, поняли,– отвечала бабушка, перемигиваясь с москвичкой.– Только у нас тут нет никаких гостей, а все свои: наша семья да тетя Надя с Жаном из Москвы.

– А Раиса Ильинишна?..– пропыхтел больной трудно.

– Тут никакой Раисы Ильинишны нет,– продолжала перемигиваться с приезжей бабушка.– Разве ты не видишь? Это не Раиса Ильинишна, это наша тетя Надя, московская.

– Ага…– протянул Петр, успокаиваясь, и, с видом хорошо выполненного дела, повернулся на другой бок.– А то я вижу, как будто Раиса Ильинишна… И молошник наш возле нее стоит…

– Вот видишь,– тихонько обратилась к тетке Ольга.– Он проспал несколько минут и уже забыл, что ты у нас, принял тебя за чужую.

– А кто такая Раиса Ильинишна? – поинтересовалась москвичка.

– А это тут есть одна убогая женщина, старушка-горбунья,– рассказала Ольга.– Ей восемьдесят лет, а она все еще продолжает давать уроки музыки, конечно, за гроши и, конечно, голодает отчаянно. Петя не любит ее за неискренность, за то, что она всегда приходит к нам с предлогами. Говорила бы прямо, что пришла выпить чаю. А она, еще не переступив порога дома, еще в дверях, еще в шляпке и даже ни с кем не поздоровавшись, уже кричит предлог, с которым пришла. То выдумает, что ей надо навести у нас какую-нибудь справку, как будто у нас справочная контора. То якобы сообщить, что где сегодня дешево продается из продовольствия. То еще что-нибудь.

– А мне таких людей жаль,– сказала бабушка.– У нас хотя кипятку каждый день вволю, а у них и угля на самовар нет!

– Мама, мне тоже жаль! – вскричала Ольга с сочувствием.– Но зачем она врет!

– Молошник…– пробормотал уже во сне Петр твердо.– Наш молошник…

VII

Когда гору закусок, принесенных Жаном, общими силами переносили с подоконника на стол и перекладывали из бумажек на тарелки, у Петриченковых, взрослых и детей, ныли все внутренности от желания есть!

И уже тогда в их мозгу беспокойно копошилась одна большая, важная, практическая мысль. Как поступят московские гости с остатками закусок, если за сегодняшний вечер не удастся съесть всего: возьмут ли остатки с собой или оставят им? Вопрос имел громадное значение! Если москвичи мечтают забрать остатки продуктов с собой, тогда необходимо напрячь все силы, чтобы в этот же вечер покончить со всем, что есть на столе. Если же гости окажутся порядочными людьми и не погонятся, как нищие, за остатками, тогда сегодня надо стараться истреблять провизии как можно меньше, чтобы потом самим, без гостей, все это съесть спокойно, со вкусом, без той чисто желудочной гонки, которая без сомнения сейчас между ними начнется. В тех же хозяйственных целях было бы полезно незаметно отсунуть что-нибудь из закусок в сторону и припрятать…