Дж. Карр - Месяц в деревне

После их вечерни было заведено собираться в гостиной станционного начальника, где стояла роскошная фисгармония, фантастическое сооружение, где что-то вылетало и что-то пряталось, что-то сжималось и что-то раскачивалось, рычажки, зеркала, подставки для цветов, подлокотники для певцов, обессилевших от эмоций, четыре бронзовых подсвечника, которые можно устанавливать так, чтобы выгодно освещать певца и песню, и все это великолепие венчалось инкрустированным парапетом, за которым благополучно красовалась фамильная посуда.

Как бы то ни было, после воскресной вечерни мы чувствовали себя непринужденно вокруг этого замечательного инструмента, и в перерывах между пением гимнов гостям предлагалось порадовать собравшихся сольным исполнением. В те давно прошедшие дни я воображал, что у меня небольшой баритон, и когда наступил мой черед, я исполнил то, что неизменно имело успех в казарме. Начиналось это так:

Когда я закончил — в песне было шесть куплетов, — гости конфузливо глядели кто мне через плечо, кто на стертый половик у камина. В конце концов миссис Эллербек сказала:

— Очень мило, мистер Беркин. Но не та часть, где о выпивке речь идет. Это звучит так романтично, а ведь пьянство приносит столько страданий женам и детям!

Моя карта была бита.

Потом мистер Эллербек проводил меня до церкви.

— Не обижайтесь, — сказал он. — Миссис Эллербек как лучше хотела. Строго между нами, ее отец был страшный пьянчуга, никогда остановиться не мог. Там в уолдских краях их много таких — наверно, кровь датчан взыгрывает. Да у него борода была длинная, светлая и глаза голубые. Подозреваю, что он меня недолюбливал. Вы ведь живете в Лондоне, и уверен, не знаете, как живут в Ист-Райдинге. Из одной спальни прямо в другую попадаешь, коридоров вообще нет. И ни за что не поверите: в последней есть лестница, очень крутая, без перил, а в конце ее дверь на сопливой задвижке. Из рассказов ее родичей я понял — ее папашка проснулся как-то ночью, горшок пошел искать, а хмель в голове гулял. Так он прямиком с лестницы сверзился, мужик-то тяжеленький был, дверь головой прошиб.

Господи! Что за картина! В полной тишине вдруг мощный рев, он летит, отбивая себе бока, хватаясь за воздух, прошибает дверь, а потом летит с ней в темную гостиную, может быть, прямым попаданием на стул, у которого ножки подкашиваются под папочкиной тяжестью. И — предсмертные стоны, и — семья в ужасе смотрит в остановившиеся голубые глаза.

— Да, — продолжал он, — я, безусловно, противник спиртного, ярый противник. Но не такой, как моя супруга.

Я стал внимательно присматриваться к миссис Эллербек. До этого она была просто приятное домашнее существо. А отныне — сами подумайте! Заточенная в двух-трех комнатах с бородатым великаном, который, когда напивался, становился сам на себя не похож, с матерью, старавшейся скрыть страх и презрение. А потом этот жуткий конец в кромешной тьме! Вспомнив мою идиотскую песенку, я потом холодным покрылся. И эта милая женщина провожала меня с легким сердцем: опустив руку в карман, я обнаружил пакет с мясными сандвичами.

А когда в следующий раз мы собрались вокруг фисгармонии, она великодушно дала мне возможность искупить свою вину.

— О, мистер Беркин, — сказала она, — нам так понравилась мелодия песенки, которую вы пели. Может, вы немного измените слова?

Во спасение души я так и поступил:

Только Кейти, кажется, поняла комизм ситуации, но она была великодушная девочка и никогда не припоминала мне ту историю.

И вот центр арки и левая часть почти отмыты. Знатным господам были оказаны особые почести: он даже писал их одежды сусальным золотом и, к моему удивлению, киноварью — губы и щеки сонмом окруживших их херувимов. На самом деле, стоило ему вспомнить о тех, кто готов раскошелиться на фреску, он становился без оглядки щедрым на дорогую красную краску и почти недоступное сусальное золото.

Но как только он приступил (как я сейчас приступал) к дрожащим перед пламенем или летящим в него вверх тормашками проклятым, он перешел на дешевый материал — красный земляной и окись железа. И одинаковые, собранные в одном месте, они не могли претендовать ни на какое сравнение с великолепным архангелом Михаилом, с его кровожадными руками, на одежду которого мастер не пожалел бесценной краски. Но тут он брал своей неистовостью — он воистину горел, когда писал эту сцену. В верхней части фрески он выполнил свою задачу как безупречный профессионал, и более того — он был мастер своего дела, и написанное его кистью было великим произведением. Но, дойдя до подножия пирамиды, он все поставил на карту — свое искусство и свое сердце.

Каждый день я расчищал по несколько дюймов бурлящего каскада костей, рук, ног, летящих в огненный водопад. Мне еще осталось несколько несчастных. Этих он особенно не прописывал, они были всего лишь «топливом». Кроме одного. И он, могу поклясться, был чей-то портрет — шрам в форме полумесяца на брови почти не оставлял сомнений в моей правоте. Светлые волосы струились, как пламя факела, и он, как второй Симон Волхв [35] Самарянский волхв, принявший христианство и предлагавший деньги апостолам Петру и Павлу, «Говоря: дайте и мне власть сию, чтобы тот, на кого я возложу руки, получал Духа Святаго. Но Петр сказал ему; серебро твое да будет в погибель с тобою…». Деяния святых Апостолов, 8, 19—20. , сломя голову устремился вниз. Его держали два демона с волосатыми ногами, один зажал ему правую руку, а его приятель резал ее ножницами.

Из того, что мне доводилось видеть, это была самая необычная деталь средневековой живописи, на сто лет предвосхитившая Брейгеля. И почему этой одной-единственной деталью он так вырвался вперед, опережая свое время?

Что в ней было такого?

Да, в тот памятный день я понимал, что прикасаюсь к шедевру, но не был готов признаться себе в этом — так жадный ребенок прячет самые вкусные конфеты в коробке. В течение дня я старался не смотреть на картину целиком, зато придирался к деталям. А к концу дня, когда солнце с запада ненадолго освещало стену со стороны моей капители, я отходил, нарочно не подымая глаз, и потом смотрел на фреску. Захватывающее зрелище. (Во всяком случае, у меня дух перехватывало.) Мощный водопад цвета, синие тона центральной, верхней частей, переходящие в буйство красного; как все подлинно великие произведения искусства, картина ошеломляла целым, только потом обольщала деталями.

Как-то вечером я настолько был заворожен, что не слышал, как по лестнице забрался Мун, и, увидев его подле себя, даже не удивился. Несколько минут спустя он заговорил, и мне ясно стало, что он тоже заворожен.