Анатолий Тоболяк - Во все тяжкие…

— Политик хренов! Почему она не может иметь своей точки зрения?

— Ага! Уже взяла тебя в оборот.

— Чушь несешь! Мы говорили о жизни, а не о сучьей политике. Милена умница, понял? Понял? Ты?

— Жизни вне политики нет, — изрек я афоризм.

— Плевать! Я тебя спрашиваю не об ее политических воззрениях. Я тебя как друга спросил, понравилась ли она тебе как женщина, а ты… Говори, понравилась она тебе как женщина?

Можно было и соврать, но Сочинитель отличается необычайной правдивостью.

— Бывают и покрасивше, — сказал я.

— Осел!!

— Я-то?

— Смазливых ему подавай! Киносучек тебе подавай! Много счастья ты видел со своими двумя красотками? Где они, твои жены? Тю-тю. Осел!

— Я тебя сейчас вытурю, старый козел.

— Такая женщина, такая чуткая, обаятельная, а ему, вишь ты, не ндравится! А еще что-то пишет, претендует на знание людей. Как такого писаку земля носит!

— О балбес! Замолчи. — Я вдруг захохотал.

— Ты мне в душу наплевал! — завопил Автономов, наливаясь кровью. Она, казалось, вот-вот прорвет его тонкие височные кости.

— Ну, извини, Христа ради… ха-ха-ха!

— Смеешься, гад? Тебе смешно?

— Я же не знал… ой, не могу, Автономчик, уморил!.. Ну, ей-богу, она мне, в общем-то, пондравилась.

— Врешь? Нагло? — опал его голос.

— Да нет же, хорошая, в общем-то, деваха. Примитивная, конечно…

— Опять!!

— Как все женщины. Как все женщины. Мы же с тобой сто лет назад договорились, что женщины недотягивают.

— Милку мою не трожь, понял? — Какой-то уголовный акцент промелькнул в этой фразе.

— Уже Милка? Уже твоя? — Я воззрился на него.

Он медленно бледнел. Прыгающие губы успокаивались, но рука еще дрожала, когда он потянулся за сигаретами на столе. Закурил и я — без особой охоты, просто из солидарности. Мы помолчали, очухиваясь. Давненько мы не схватывались, да еще на таком безрассудном школьном уровне. Я, впрочем, помнил по древним ссорам, как дик и неуемен бывает Автономов, когда теряет голову.

СЛЕДОВАЛО БЫТЬ ОСТОРОЖНЫМ, чтобы он опять не завелся с полуоборота.

— Значит, она уже стала твоей, и она уже стала для тебя Милкой, да, Костик? — бережно переспросил я, вкушая сигаретный дым.

СТРАШНАЯ КУХНЯ. ЧЕРНАЯ КУХНЯ. РАБОЧЕЕ МЕСТО СОЧИНИТЕЛЯ. Пора уже пригласить какую-нибудь женщину навести здесь творческий порядок.

— Не придирайся к словам, — ответил Автономов. — Пых-Пых! Поцапаемся опять. — Пых-пых!

— Ну, а все-таки, Костя… мне интересно… чем ваша встреча закончилась? Я звонил. Ты молчал. Не поднимал трубку?

— Возможно, меня дома не было.

— Ага, вот как.

— Возможно, я был в гостях.

— Та-ак.

— Такая чудесная девочка у нее, прелесть. Курчавая, как барашек. Умненькая такая. Светой зовут. Первоклашка.

— Разве Милена не с родителями живет?

— Нет, у нее своя квартирка. Однокомнатная, как у тебя. В Черемушках. — Автономов расслабился, задымил размеренно.

— Посетил ее, значит?

— Она пригласила. Пригласила меня. Я пошел.

— На всю ночь, извини?

— ЧТО-О?!

— Извини.

— Ты, Анатоль, скажу тебе, ты, по-моему, сексуально озабоченный тип. Тебя лечить надо от половой агрессии. Безоговорочно.

— А вчера заподозрил, что я импотент. Кто же я?

— Ты циник прежде всего. Старый развратник, вот ты кто. НЕ СМЕЙ ПИСАТЬ ПРО ЛЮБОВЬ, понял? Запрещаю.

— Цензура это, однако.

— Милена чистая женщина!

— А твой Аполлон чистый мужчина. У тебя, Костя, все чистые и светлые, как одуванчики. Кроме, разумеется, Раисы Юрьевны.

— При чем тут Раиса и Аполлон!

— Ладно, забудем.

— У нас три года были кабинетные отношения. На уровне дружеских, и только. Я не мог подступиться к ней три года, соображаешь ты это?

— Мне работать надо, коли разбудил.

— Я приглядывался, я изучал.

— Большой роман мастерю.

— Я томился, черт возьми.

— Но пишется, знаешь, трудно. По слогам.

— Я даже шпионил за ней, черт побери!

— К осени, может быть, закончу, дай Бог. Или к зиме.

— Но ты же знаешь этот сволочной закон: никаких романов с подчиненными.

— О любви, между прочим, будет романчик.

— А теперь я свободен. Я — НИКТО.

А я Автор.

— Ты что, не желаешь слушать? — вскипел Автономов.

— Отчего же!

— Вчера Милена была такая…

— Ну какая, какая? Не телись.

— ДОБРАЯ.

— Ласковая? Нежная?

— Добрая, говорю. Ну и ласковая. Какая разница?

— Есть разница. И существенная. Ни хрена не понимаешь в нюансах, Автономов.

— Ты много понимаешь, бумагомарака! — Ого, как оскорбил! Списать такое оскорбление можно только на легкую его невменяемость. СПИСАЛ.

— ОНА МЕНЯ ПОИЛА ЧАЕМ С ПРЯНИКАМИ!

— Сама разжевывала для тебя пряники?

— Осел. Заткнись.

— Молчу.

— Я ЗАБЫЛ, ЧТО ТАКОЕ ДОБРОТА, АНАТОЛЬ. Мы с Раисой живем уже много лет, как цепные собаки.

— Меня интересует главным образом другое. Когда ты все-таки попал домой?

— В первом часу. Девочка уже давным-давно спала, а мы разговаривали на кухне.

— ПРОЩАНИЕ БЫЛО ТРОГАТЕЛЬНЫМ? — подчеркнуто спросил Сочинитель и не сдержал, видимо, иронической ухмылки.

— Болван я! — опять заорал Автономов. — Зачем я тебе все рассказываю? На кой? Ты же падший тип. Ты нелюдь. Ты человеконенавистник, вот ты кто. Гореть тебе в аду, писака!

Он шваркнул табуреткой, вскочив под мой новый хохот, и рванул на выход.

— Костя! Эй! Погоди! — догнал я его около двери и схватил за плечо.

— Не прикасайся! У тебя рука мертвеца!

— Займи мертвецу штук тридцать до пенсии. В доме шаром покати.

Он сунул руку во внутренний карман куртки. Он выхватил пригоршню купюр. Он швырнул их в воздух, как пропагандистские листовки. — НА! ЛОПАЙ! ЖРИ! ПОТРЕБИТЕЛЬ!

И хлопнул дверью. И исчез.

Икая от смеха, я собрал с пола денежки — тридцать семь тысяч восемьсот рубликов насчитал — и вернулся на кухню. Знал бы я, как развернутся дальнейшие события, не смеялся бы и не икал бы от смеха.

Агентурная служба доложила, да, впрочем, я и сам раскумекал, что Константин Павлович от меня помчался в свой Рыбвод. Только после его побега я осознал, что Автономов выглядел необычно. На нем не было его любимых джинсов и джинсовой куртки, а был он одет в партикулярный костюм — серый, в полоску, безукоризненно отглаженный. Он был в свежайшей белой рубашке, припомнил я. Замысловатой расцветки галстук украшал его грудь. И как вчера, он был до синевы выбрит, а приметы избиения — под глазом и на губах были — Господи Боже! — тщательно закамуфлированы бесцветной мазью и, кажется, припудрены. И, ей же ей, после него на кухне остался терпкий запах одеколона… «Ожен»?

Да, он был наряден, он был при параде. Он хотел предстать сегодня перед Миленой во всем блеске, молодым и неотразимым, и не только перед ней. Сегодня был особый день. Сегодня предстояли торжественные проводы К. П. Автономова на заслуженный отдых. Как же я мог забыть об этом, эгоист и эгоцентрик, и циник (по Автономову)! Я должен был, конечно же, поздравить его. И уж во всяком случае я должен был отнестись к нему с особым почтением, уважением и дружеской любовью. А я его разъярил. Я сбил его праздничный настрой. Верно сказал Константин Павлович: гореть мне в аду на страшном огне.