Меир Шалев - Голубь и Мальчик

— Что такое три-четыре граната?! Для вас, профессор Мендельсон, я привезу вам целое дерево! Завтра утром к вам в дом прибудут кран и грузовик. Только скажите мне сейчас, какое дерево вы хотите? Это? Это? А может быть, это? Любое, что вам хочется, вы только скажите. А может, вам нужно немного подвинуть стенку в доме, или поменять кухню, или что-нибудь тяжелое перенести с места на место, или вообще что-нибудь в доме испортилось? Или может, какой-нибудь сосед делает вам дырку в голове и нужно его успокоить? У меня есть один бывший партизан из отряда Вельского, он у меня опалубщик теперь. Вгоняет гвоздь в доску одним ударом — рукой, не молотком! Вы только скажите, что вам нужно, — Мешулам придет и всё вам сделает.

— Нет, правда, мне ничего не нужно, — сказал Папаваш. — Прошу вас, Мешулам, не нужно.

Слезы снова навернулись на глаза Мешулама. Новый голубой платок появился из кармана.

— Даже если вам нужно рассказать детям сказку перед сном, а вы и госпожа Мендельсон уже устали — Мешулам придет и расскажет. Ведь правда, Гершон, правда, Тирца, правда, что у нас есть хорошие сказки?

Папаваш снова повторил: «Не нужно», но Мешулам не сдавался:

— Такой профессор, как вы, не может ездить в таком маленьком «форде-Англия». Я дам вам свою машину, чтобы у ваших коллег из Хадасы и их родственников глаза вылетели от зависти. Я так и так собирался поменять машину в честь того, что мой Гершон выздоровел, — так я вам дам свой «форд» взамен вашего.

Папаваш усмехнулся:

— У меня не хватит денег на бензин для такой машины, как ваша.

— Для моей машины не нужны деньги. Мою машину направляют на талоны компании «Мешулам Фрид с ограниченной ответственностью». И почему это вы раньше сказали, что больше не должны приезжать к нам?

— Я имел в виду, что Гершон уже здоров.

— Так не приезжайте как врач, приезжайте как друг, и пусть мальчик Иреле тоже приезжает. — Он указал на меня. — Смотрите, как они с Тиреле хорошо играют. Я уже откладываю ей кое-какую мелочь на приданое.

И действительно, Папаваш, который обычно не любил «ходить по гостям», стал то и дело брать меня с собой к Фридам, а Мешулам то и дело привозил Тирцу и Гершона ко мне и, несмотря на возражения Папаваша, всякий раз осматривал и проверял выключатели, дверные петли и краны в доме и в амбулатории — «этот приятель у вас чуток подтекает, обмотаем-ка мы его новой паклей», — точно так же, как он делает и сегодня, когда моя мама уже умерла, а Гершон, мальчик, которого спас Папаваш, вырос и погиб в армии, а сам Папаваш уже состарился, и потерял силы, и перешел жить в квартиру на первом этаже, в которой раньше принимал больных. Мешулам перестроил ее для него: из приемной выкроил жилую комнату и кухню, а из кабинета и процедурной сделал спальню. Запах, которым пахнет любая амбулатория, вытравил, но дипломы, свидетельства и грамоты Папаваша оставил на стене и табличку «Я. Мендельсон — частная квартира» перенес с двери квартиры на втором этаже.

— Так-таки лучше. Вам не придется напрягаться со всеми этими лишними комнатами, и ступеньками, и воспоминаниями на этом верхнем этаже. Здесь все маленькое и удобное, и вам будет легко выйти, чтобы посидеть в садике.

Он нашел ему «хороших и спокойных квартиросъемщиков, которые будут платить исправно и не будут делать дырку в голове», и сдал им большую квартиру наверху, и при каждом удобном случае появляется, готовит для себя и Папаваша чай, и они сидят и беседуют. Папаваш, которого старость сделала более терпимым к людям — «не ко всем, — заметил Биньямин, — но даже если только к некоторым, и то мило с его стороны», — рассказывает Мешуламу анекдоты и дает ему выиграть в шахматы, а когда он утомляется и засыпает — Папаваш теперь засыпает, как ребенок, отключается мгновенно, — Мешулам снова осматривает его квартиру, «проверить, что у профессора все в порядке и нет никаких неисправностей или проблем».

А потом он минутку стоит молча и неподвижно у стены в жилой комнате, там, где сегодня располагается красивая тумбочка, а раньше находилась процедурная кушетка, на которой доктор Мендельсон осматривал стольких детей и среди них — его сына. Он извлекает из бездонных глубин своего кармана большой голубой платок и вытирает глаза. Иногда он вынимает платок потому, что на его глазах выступают слезы, а иногда слезы выступают, потому что он вынимает платок. Так или иначе, он стоит и вытирает глаза, вспоминая тот раз, когда его сын был спасен от смерти, и тот другой раз — когда не был.

Когда Папаваш занимался своими маленькими пациентами, его руки были твердыми и уверенными, но во всех других случаях, особенно в домашних делах, обе руки у него были левые. Даже две медные таблички на дверях квартиры и своей амбулатории он прибил, по утверждению мамы, косо, а для всех других дел — от замены лампочки и до прочистки раковины — у него и подавно не было ни времени, ни желания. Поэтому она то и дело, не колеблясь, обращалась к Мешуламу с просьбой о помощи, и его рабочие не раз навещали наш дом. Они чинили все, что нужно было починить, привозили в грузовике землю для сада, забирали наш «форд-Англия» в гараж.

Но весеннюю побелку она оставляла за собой. Папаваш поспешно удалялся в амбулаторию, Биньямин укладывал маленькую сумку и объявлял: «Я поживу пока у ребят», а я оставался с нею. Мы вместе шли в магазин покупать известь и щетки, вместе тащили жестяные банки наверх по ступенькам — «Какой же ты сильный, Яир! Настоящий буйвол!» — вместе сдвигали мебель и накрывали ее старыми газетами и простынями. Она повязывала косынку на золото головы, поднималась на раздвижную лестницу и начинала белить — быстро, размашистыми движениями, демонстрируя при этом такую сноровку, что даже шагала вместе с лестницей от одного угла к другому, как клоун на ходулях.

— Может, вы согласитесь поработать у меня? — шутил Мешулам и однажды — Папаваш был в амбулатории, Биньямин играл во дворе, я помогал ей в побелке — пришел и стал шептаться с ней в кухне. Как я ни старался, мне не удалось разобрать ни слова, но через два дня Мешулам сказал Папавашу: «Я забираю вашего старшего и госпожу Мендельсон на часок-другой, проведать Голди и детей и нарвать у нас немного зеленого миндаля в саду».

Мы ехали по той же улице, что всегда, от Бейт а-Керема в сторону выезда из города, и, немного не доезжая автобусного гаража, Мешулам свернул вправо по улице Руппина, которая была тогда узкой дорогой, петлявшей среди открытых скалистых холмов. Он рассказал маме, что вскоре начинает строить здесь что-то «очень-очень большое, и для правительства, и для Еврейского университета», и она похлопала его по плечу:

— Кто бы мог подумать, что из вас получится что-то путное, Мешулам, как это замечательно.