Сюсаку Эндо - Море и яд

Через месяц после аборта я отправил Сано на родину под предлогом, что переезжаю в пансион, где мне не понадобятся ее услуги. На самом деле я больше не хотел ее видеть. Когда вагон третьего класса заскользил по рельсам, Сано прижалась лицом к окну. Моросил мелкий дождик. Но вот поезд исчез за серой завесой, и я с облегчением вздохнул. Конечно, я знал, что она страдает, мысленно видел ее лицо, прижавшееся к стеклу... Я знал, что поступил непорядочно, но все же не испытывал угрызений совести.

Хватит, не буду больше об этом писать! Ведь и сейчас я вспоминаю все это не потому, что меня мучает совесть. Правда, мне стыдно и того сочинения, и кражи бабочки, и прелюбодеяния с кузиной, и по-

ступка с Сано. Но стыдиться и мучиться - это разные веши.

А если так, то почему же я все-таки пишу? Потому что мне жутко - я боюсь себя, человека без совести, который страшится лишь, открытого общественного осуждения.

Жутко - это, конечно, преувеличение. Просто мне не по себе. И я хочу спросить вас всех - вы, с виду такие жалостливые и добрые, вы тоже, если вас копнуть поглубже, бесчувственны к страданиям других? Вы тоже не чувствуете ни раскаяния, ни стыда, потому что общество вас до сих пор не наказало? Неужели вам никогда не кажется странным, что вы такие?

Однажды в начале этой зимы я с крыши больницы рассеянно смотрел, как самолеты «Б-29» бомбили город. Нам с Сугуро поручили наблюдение за воздухом, поэтому каждый раз при налете мы подымались на крышу.

В этот день бомбили очень сильно. Над городом клубился дым, кое-где его прорезали языки пламени. Звено бомбардировщиков, покружив с полчаса над городом, улетело в сторону моря, и тут же с запада прилетело второе, потом третье... С крыши больницы город был виден как на ладони, горели префектура, мэрия, универмаг...

Налет закончился лишь под вечер. Наступила зловещая тишина. Над городом нависло черное небо. И если прислушаться, время от времени раздавался странный звук, похожий на стон. Сначала я его почти не слышал, но постепенно он становился все отчетливее.

- Что это? - спросил я Сугуро.

- Наверно, дома рушатся, а может, взрывная волна. - Сугуро прислушался.

Но если бы рушились здания, шум был бы гораздо сильнее, а взрывных волн после бомбежки уже не бывает. Этот странный звук походил на стон множества людей. Я врач, и мне знаком такой стон. Казалось, люди вложили в этот предсмертный плач всю свою тоску, все проклятья...

- Может, это стонут те, кто умирает под развалинами? - пробормотал я.

Сугуро молча заморгал глазами. Потом я забыл эти звуки. Но ночью, в постели, я снова услышал страшный, тоскливый вой. Сначала я подумал, что слышу шум моря, но оно рокотало по другую сторону пансиона...

И тут я внезапно почувствовал, как во мне оживают картины прошлого: начальная школа, кабинет естествознания, залитая заходящим солнцем понурая фигура Ямагути на спортплощадке, утренний путь по берегу озера, душная ночь в объятиях кузины, глаза Сано, прижавшейся к окну вагона третьего класса... Не знаю почему, но вдруг я ясно почувствовал, что буду наказан, что скоро сполна расплачусь за содеянное. «Сейчас, когда в дыму и пламени обрываются сотни жизней, как-то странно, что я живу без единой царапины, словно никому не причинил зла». Но и эта мысль не вызвала во мне боли. «Что же тут странного, - подумал я, - ведь кто-то должен выжить».

Все очень просто, не надо мудрить. Но позавчера, когда Сибата рассказал нам об этом деле» я, глядя на голубоватое пламя в жаровне, призадумался.

«Будет меня потом мучить совесть? Буду я содрогаться, вспоминая совершенное убийство? Ведь я должен умертвить живого человека. Как я буду жить после такого чудовищного преступления? Жить без угрызений совести?..»

Я поднял голову. Сибата и Асаи улыбались. «Эти люди ничем не отличаются от меня. Они тоже боятся лишь разоблачения, а не собственного суда».

Внезапно я почувствовал такую глубокую усталость, от которой невозможно было избавиться. Смяв и погасив сигарету, которую дал мне Сибата, я поднялся со стула.

- Ну так как - будешь участвовать? - спросил Сибата.

- Хорошо, - ответил я. Вернее, не ответил, а промычал.

Двадцать пятого февраля с утра было так пасмурно, что казалось, вот-вот пойдет снег. Орудуя зубной щеткой в умывальне, Сугуро смотрел на отражение своего лица в зеркале. Глаза у него воспалились от простуды и хронической бессонницы, лицо посерело и отекло, но он к нему уже привык и не удивлялся.

«Это случится сегодня, сегодня...» - мысленно повторял Сугуро. Но, странное дело, он был совершенно спокоен.

- Доброе утро, - сказал, входя в умывальню, студент в прозодежде и обмотках - сосед Сугуро по пансиону. - Как вам кажется, пойдет сегодня снег?

- Трудно сказать. - Сугуро энергично заработал зубной щеткой. - Ты что, сегодня трудовую повинность отбываешь?

- Да, заступаю в ночную смену. А вы?

- Я ухожу сейчас.

Сугуро завтракал обычно в больничной столовой. Опаздывать было нельзя, и он быстро зашагал по улице, густо запорошенной снегом. Втаптывая снег в землю, Сугуро иногда внезапно останавливался. В голову стучались слова Тода, брошенные им накануне сквозь зубы: «Еще не поздно, ты можешь отказаться».

Если он сейчас вернется в пансион... просто повернется и пойдет обратно, все будет решено. Но перед глазами неумолимо блестела прямая, единственная дорожка. Она вела к воротам больницы...

У ограды он столкнулся с шедшей навстречу старшей сестрой Оба. Она, кажется, тоже собиралась принять участие в сегодняшнем деле. Оба была в шароварах, строгая, непроницаемая, как маска Но [ 9 ] Но - традиционный жанр японского театрального искусства, одноактная музыкальная драма. Актеры Но играют в масках с прорезями для глаз и для рта. . Мельком взглянув на Сугуро, старшая сестра тут же отвела глаза и, опустив плечи, прошла мимо.

Когда Сугуро вошел в лабораторию, Тода уже сидел за столом спиной к нему. Он не обернулся и даже не поздоровался. Склонившись над тетрадью, он что-то сосредоточенно записывал. Будильник на столе показывал половину десятого. А «операция» должна была начаться в три часа пополудни.

До трех часов они почти не разговаривали. Пока Тода совершал обход больных, Сугуро понуро сидел за столом. В лаборатории обычно у него находилось множество мелких дел, но сегодня почему-то не нашлось ни одного, и единственное, что его ожидало, было только то, назначенное на три часа. Когда Тода вернулся в лабораторию, Сугуро, словно что-то вспомнив, поднялся и вышел в коридор. Когда он возвратился, куда-то ушел Тода, бросив свою тетрадь в ящик стола. Они избегали не только говорить, но и смотреть друг на друга.

Но когда до трех часов оставалось полчаса, Тода, заметив, что Сугуро собирается выйти, встал у двери, загородив выход.