Вадим Белоцерковский - ПУТЕШЕСТВИЕ В БУДУЩЕЕ И ОБРАТНО

Через Аниту я вошел в среду немецких эмигрантов из России и был потрясен их родственной солидарностью. Родственники знали друг друга, что называется, до седьмого колена, поддерживали между собой связь и в случае необходимости помогали друг другу. Когда умерла мать Аниты, на похороны со всей Германии съехалось около 70 человек! Когда мы переезжали с квартиры на квартиру, родственники приезжали нам помогать, и мы тоже ездили им помогать. Интересно, что немцы из Польши и других стран бывшего соцлагеря не поддерживают широких родственных связей, меньше помогают друг другу и потому тяжелее адаптируются в Германии. Чем это объяснить, не знаю. И почти все русские немцы отличаются трезвостью, честностью, спокойным характером, ну и конечно, трудолюбием. Исход немцев из России, как и евреев, большая беда для России и нехороший знак. Между прочим, еще в СССР от немецких правозащитников (были такие) я узнал поразительную вещь, что в первую мировую войну, в 1916 году, царь Николай, сам наполовину немец, а жена его была полной немкой, подписал указ о выселении русских немцев из европейской России в Сибирь и Среднюю Азию, которое должно было состояться в апреле 1917 года. Февральская революция помешала осуществлению этого чудовищного плана. Так что не Сталин был изобретателем депортации народов!

У нас с Анитой детей уже не появилось. Я был очень уставшим тогда для хлопот воспитания, да и очень тянулась ко мне и к Аните моя родившаяся в Риме дочь Женя. С матерью у нее складывались плохие отношения, поэтому мне хотелось уделять ей как можно больше заботы и любви. Анита ее тоже очень полюбила. Мы брали Женю с собой в отпуск, она болела у нас, большинство уикендов проводила с нами, и однажды, в возрасте уже 12 лет, перешла к нам насовсем.

Мой младший сын, Вадик, брат Жени, окончив американскую школу (для детей американских военных, размещавшихся в Мюнхене, куда принимали и детей работников «Свободы»), уехал вместе со своей школьной подругой учиться в университет в Монреале и остался жить в Канаде. Несколько лет жил и работал в Штатах, но потом вернулся в Канаду, которая ему больше нравится. Он приобрел романтичную специальность конструктора альтернативных источников энергии для стран третьего мира, несколько раз подолгу работал в Африке. С Женей у него сложились замечательные отношения: они трогательно любят друга, и когда Вадик приезжает в Мюнхен, он ухаживает за Женей как отец и мать в одном лице и строго следит за тем, как мы с Анитой относимся к Жене.

Вадик вырос очень интересным человеком и типичным современным американским интеллигентом — толерантным, критичным, мудрым. К деньгам, например, к их накопительству у него нет никакого почтения. Он имеет приемлемый для него уровень обеспеченности, очень ценит свою свободу и старается жить так, как это ему интересно. В Африке он тесно сдружился с негритянскими интеллигентами и отзывается о них с большим уважением. По его совету и протекции и Женя несколько месяцев работала в Африке.

Здесь я хочу рассказать небольшую историю, которая не имеет прямого отношения ни к эмиграции, ни к другим социально-политическим материям, не имеет прямого отношения вообще к людям, ибо героем ее является собака породы сенбернар.

Когда Жене было 8 лет, мать отдала ее в школу-интернат. Женя все сильнее тянулась к нам и в то же время мешала, видимо, матери жить свободно, и она нашла выход — отправить дочь в интернат. И чтобы мы часто не шастали туда к Жене, интернат она нашла за 500 километров от Мюнхена, в Швейцарии, недалеко уже от французской границы в маленьком городке Инс, расположенном около озер Нейшатель и Билер. И интернат этот был не простой, а тот самый антропософский, принадлежавший коллективу воспитателей-преподавателей. Вышла на него мать Жени через моих друзей-единомышленников по движению «Третий путь», с которыми она успела познакомиться, когда мы еще жили вместе.

Узнав об этой «афере» с интернатом, я потребовал от матери Жени разрешить нам с Анитой два раза в месяц по уикендам навещать Женю в интернате, а потом пошел и в суд с требованием передать мне воспитание дочери. На каком основании, поставил я вопрос перед судом, моя бывшая жена отдает дочь в интернат, в то время как она могла бы жить со мной? Все дети в том интернате были от матерей-одиночек, и лишь к Жене на свидания приезжал отец.

Каждый второй уикенд мы с Анитой проделывали на машине тысячу километров: 500 туда и обратно! Причем две трети из них по простым дорогам, не по автобанам. Выезжали в пятницу вечером после работы, в пути ночевали в каком-нибудь придорожном отеле и рано утром снова трогались в путь, чтобы пораньше прибыть в Инс, к Жене. И так весь год, пока Женя жила в интернате. Не пропустили ни одного положенного нам уикенда! И за рулем сидела только Анита: я ведь так и не приобрел водительских прав — нема было часу! Работа на «Свободе», работа в свободное время над статьями и книгами и спорт — все!

И вот в интернате том жил огромный швейцарский сенбернар, и он очень подружился с Женей. В один из уикендов мы два дня гуляли вместе с ним, вчетвером. Было это где-то в конце зимы. Та поездка к Жене вообще была особенная. В Швейцарии лежал густой туман, видимость была не больше 10—15 метров, и невдалеке от шоссе в поле сидели орлы. Туман, видимо, придавил их к земле. И в тумане они казались огромными, какими-то доисторическими птицами! От тумана же на ветвях деревьев за ночь образовалась толстая наледь, и когда начало пробиваться сквозь туман солнце, уже по-весеннему сильное, в лесу зазвучала удивительная, хрустальная музыка: отрывались и падали с веток льдинки. Никогда мы такой музыки не слышали и, наверное, больше не услышим. Под такую музыку мы и гуляли вчетвером по лесу.

В понедельник в Германии был какой-то праздник, и мы с воскресенья на понедельник заночевали еще раз в Инсе, чтобы уже утром ехать в Мюнхен. Простились с Женей вечером в воскресенье. Прощаться всегда было тяжело, частенько прощались со слезами — у Жени и Аниты. И пес присутствовал при прощании, потом пошел нас провожать до отеля, в котором мы останавливались. Мы удивились, но не придали этому значения. Утром же, когда мы завтракали, служащая отеля, подававшая нам завтрак, спрашивает: «Это ваша собака всю ночь спала на крыльце?». (С собаками в тот отель не пускали.) Мы сказали, что не наша, что мы приехали без собаки. Собрали вещи, вышли из отеля и увидели на крыльце женькиного сенбернара! Стали его расспрашивать, почему он остался спать на улице, на морозе, но он только помахивал своим пушистым, тяжелым хвостом и смотрел на нас грустными умнейшими глазами. Потом пошел за нами во двор, где стояла наша машина. Мы начали загружать сумки в багажник и вдруг увидели, что сенбернар схватил в зубы одну из сумок, отнес ее на середину двора и лег рядом с нею. Я, ничего не понимая, пошел за сумкой, решил, что пес захотел поиграть с нами. Но он грозно зарычал на меня, когда я протянул руку к сумке, и оттащил ее подальше. Мы растерялись. Я еще раз попытался отнять у него сумку, но он снова зарычал. Я понял, что это не игра! Создалась нелепая ситуация: мы не могли ехать! Памятуя, что сенбернары очень мирные собаки, я решил рискнуть и потянул к себе сумку, ухватив ее за угол. И пес отдал сумку. Мы уехали от него в полном недоумении, чем объяснить такое поведение собаки? И очень долго не могли найти ответ. Но постепенно пришли к выводу, что единственное объяснение заключается в том, что пес, гуляя с нами, понял, что мы близкие люди для Жени, которую он горячо любил, и увидев ее слезы при прощании, подумал, что мы хотим навсегда ее оставить и решил нас задержать. Другого объяснения мы не находили.