Вадим Белоцерковский - ПУТЕШЕСТВИЕ В БУДУЩЕЕ И ОБРАТНО

В тоталитарных же условиях гуманитарию сохранить нравственные устои и гражданскую ответственность особенно трудно. И в этом — ключ к пониманию советских гуманитариев.

Производственник в тоталитарных условиях госкапитализма (госсоциализма) при отсутствии зависимости производства от потребления снижает качество своей работы. Гуманитарий же попросту деградирует, нравственно и умственно. Инженер и рабочий могут и даже заинтересованы производить некачественные, скажем, трубы (чтобы произвести их в большем количестве и выполнить план), но не могут выпускать трубы без желоба: жидкость по ним все-таки должна течь! У гуманитария и этой заботы нет. В этих условиях стремление к выделению и безответственность приобретают порой совершенно уродливый характер. Гуманитарий почти полностью теряет ощущение независимости и чувство собственного достоинства, свойственное квалифицированному работнику. Карьеризм, угодничество, предательство, оппортунизм становятся нормой. Своей безнравственности эти люди, как правило, не замечают, так как варятся в собственном соку и все вместе деградируют. Критерии порядочности снижаются до последнего минимума. Естественно, развиваются мизантропия и на ее почве народофобия и прочие фобии.

Тут важно понимать диалектику перехода от диктаторского, «средней» жестокости режима к тоталитарному. Я имею в виду, конечно, сравнение с режимом царской России. Тогда для гуманитарной интеллигенции существовали, быть может, оптимальные условия для обретения доброй сверхзадачи. Страна и народ были в тяжелом положении, существовало множество тяжелейших проблем, но существовала в то же время относительная свобода для творчества и связь с общественностью, с «потребителями». Существовала объективно и некоторая заметная перспектива для тех, кто хотел бороться за изменение режима или просто действовать на пользу людям. То есть были средства и возможности для достижения гуманных целей. И «продукция» гуманитариев того времени свидетельствует о существовании большого числа людей, подчинявших свое творчество доброй сверхзадаче.

При переходе же к тоталитарному режиму госсоциализма мы видим, что вместе с увеличением количества и «качества» проблем резко уменьшаются возможности для борьбы за их решение и неизмеримо увеличивается риск репрессий за участие в этой борьбе. Результат: изощренность в приспособлении, в цинизме, защитная слепота и потеря способности к сопереживанию, а там народофобия и мизантропия в качестве оправдания своего бездействия и приспособленчества.

Народофобия тут рождается и из-за страха перед крутыми переменами в демократическом направлении. Гуманитарий боится, что может оказаться неконкурентоспособным, и кричит о том, что «дикому» народу (или «одичавшему») нельзя давать свободу: он учинит кровавую анархию — «русский бунт, бессмысленный и беспощадный».

Мне же думается, что самую большую опасность тут представляют сами эти гуманитарии, с преобладанием в их среде людей безнравственных, безответственных, с неудовлетворенным честолюбием.

Сознание многих интеллигентов представляет собой перевернутую картину по сравнению с сознанием большой части людей из народа, у которых ненависть к режиму часто вытесняется в подсознание. У очень многих же интеллигентов на поверхности сознания какие-либо оппозиционные (по моде) идеи, а в подсознании — страх перед серьезными переменами.

Большая часть современной гуманитарной интеллигенции представляет перевернутую, «зеркальную» картину и по отношению к дореволюционной интеллигенции России, отличавшейся крайним радикализмом, революционностью и народничеством. И если крайности старой интеллигенции сыграли весьма печальную роль в истории страны, то «зеркальные» крайности большой части советской интеллигенции в нынешней тоталитарной обстановке могут сыграть роль еще более трагическую.

Впечатляющую картину дает статистика, приводимая Амальриком в его книге: «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?». К 1969 году среди людей, подписывавших различные протесты, ученые, инженеры, техники и рабочие составляли 64%, а деятели искусства и литературы — 22%! Характерная картина для тоталитарного режима. (В странах Восточной Европы жестокость режима была меньше и короче было время его существования, и там мы уже наблюдаем обратную, нормальную картину.)

Отметим также, что в числе заявивших о себе диссидентов мы находим только 5% студентов.

Еще примечание. Если в число 22% гуманитариев-диссидентов входит большинство активных оппозиционеров этой группы, то 64% для научно-инженерно-рабочей группы не является репрезентативной цифрой: большое число «простых» и «заводских» людей, проявлявших активную оппозиционность, не подписывало каких-либо документов протеста. Вспомним хотя бы об участниках многочисленных забастовок и восстаний в начале 60-х годов. Следует так же учесть, что люди эти не находятся около источников получения и передачи информации, не защищены от репрессий известностью или связью с известными людьми (и с иностранными корреспондентами) и живут в своем большинстве в провинции, где произвол КГБ достигает предела. И все же 64%!

Чрезвычайно показательна для безответственности советских интеллектуалов эволюция их политических взглядов при переходе в оппозицию к режиму. Эта эволюция диктуется все тем же стремлением к выделению, к оригинальности и подчиняется реактивному принципу отталкивания в противоположную крайность. При первом шаге отбрасывается марксизм. Но надо идти дальше в соревновании — кто больше выбросит «ложных ценностей», — и вслед за марксизмом летит за борт социализм любых видов. Но соревнование продолжается — и за бортом оказываются демократия, интернационализм, «безрелигиозный» гуманизм. И соревнованию этому нет конца. Еще Пушкин сказал: «Да здравствует разум!», а Солженицын считает, что «история не правится разумом, разум для нее — топор!» («Август четырнадцатого»). Западное правозащитное движение, «Всеобщая декларация прав человека» выдвигают одной из высших ценностей демократии свободу мысли, а среди российского диссидентства провозглашается: «Бойся того, кто скажет: я знаю, как надо!». То есть подводится под запрет главная цель свободной мысли: понять, как надо.

Эта реактивность мышления интеллигенции, — скажу я сейчас, — была и остается одной из главных причин нынешних бед России и угрозой для ее существования.

Антонин Лим как-то спросил при мне русского политэмигранта, вступившего с ним в дискуссию: «Вы хотите мыслить или реагировать?». Мой соотечественник не понял вопроса, не понял разницы между «мыслить» и «реагировать».