Игорь Шнайдерман - Жиденок

Подходя к его дому, я замедлил шаг. У меня засосало под ложечкой, и сердце стало медленно перемещаться к пяткам. Потом я подумал: «Ну не будет же он меня караулить специально!» — и меня попустило.

Я ступил на вражескую территорию. И тут же увидел его.

Он смотрел на меня, как кот на селёдку. Он явно меня выпасал. Он мгновенно усёк мои душевные терзания. Улыбка прорезала его упитанную физиономию и коснулась красных ушей.

Как только мы поравнялись, Жора Пузик сглотнул слюну и, подбивая надутыми щеками мячики зрачков, произнёс:

— Ты б поторопился: последний поезд на Израиль уходит. Смотри, — опоздаешь!

Он тужился сказать что-то ещё, но вместо этого в недрах его тела возник булькающий звук, который, поднявшись по пищеводу, преобразовался в раскатистый, похожий на отрыжку, хохот.

Я отвернулся и в окне первого этажа увидел его благообразную бабушку. Она махала нам рукой и говорила что-то хорошее.

Когда мы с домашними обсуждали маниакально-депрессивный антисемитизм Жоры Пузика, мой дедушка высказал предположение, что это, вероятно, культивируется в семье. И сейчас, глядя на пузиковскую бабульку, я пытался понять, врождённый это порок или благоприобретенный.

Не придя ни к какому сколько-нибудь внятному выводу, я подумал, что день начинается как обычно, а это уже неплохо.

Между тем, Пузик громко крикнул бабушке: «Засунься!», спросил, выучил ли я стихотворение по украинской литературе, взял меня по-дружески под руку и повёл в школу.

На улице Чубаря, в девичестве «Садовой», нам перерезала дорогу одноклассница-нимфетка Ляля Ступор. Она была троечницей и хулиганкой. Ко мне Ляля испытывала двойственные чувства: с одной стороны, я её явно привлекал как представитель противоположного пола, с другой, — явно отталкивал как представитель противоположной национальности.

Ляля Ступор двинула портфелем в рыхлый живот Жоры Пузика, отбежала на безопасное расстояние и продекламировала:

Оскорблённый отличник заорал:

— Ступор, иди в жопу! — и добавил мне по-свойски: — Дура.

Нимфетка, в свою очередь, собрала в передней части полости рта ядовитую слюну и прицельно плюнула.

Но попала не в Пузика, а в меня. Я совершенно не умел ругаться и обиженно промямлил:

— Ля-яля…

Троечница сощурила глазки и фальшиво пропела на мотив «Чижика-пыжика»:

— Грязный и вонючий жид по верёвочке бежит!

Затем хулиганка стремительно ко мне подбежала, очень больно ущипнула за руку, очень обидно дёрнула за ширинку и умчалась вперёд.

Было весеннее солнечное утро. Мы шли на занятия.

Наша школа находилась в «нагорном» районе. Здесь учились дети из приличных семей. Во всяком случае, так считалось.

По какому-то странному стечению обстоятельств наш класс был в этом смысле исключением. Мало того, что у нас сконцентрировались все местные хулиганы. На моё счастье, я оказался ещё и единственным мальчиком-евреем. Это бросалось в глаза, и глаза становились красными. Вот так, с красными глазами, все десять лет проходили директриса нашей школы и еврей-антисемит — завуч по воспитательной работе по кличке «Папа Шульц».

Наша директриса была маленькой, сбитой и энергичной, как дрожжевое тесто, полковничьей женой. Курчавые русые волосы, вздёрнутый нос и агрессивно выступающая вперёд нижняя челюсть делали её похожей на кучерявого курносого бульдога. Она преподавала русский язык и литературу.

Её правая рука Папа Шульц был историк. Таракан тараканом в усах, в очках и в вечно недовольной гримасе. «Таракан, Таракан, Тараканище!» Если бы наш завуч по воспитательной работе был единственным живущим на земле евреем, я обязательно стал бы юдофобом.

…Урок зоологии подходил к концу. Это был «открытый урок». На задней парте сидели директриса и Папа Шульц.

Биологичка Руслана Теодоровна — милая женщина — очень доходчиво поведала нам о физиологически-гастрономических особенностях домашних птиц, и мы стали складывать учебники.

Вдруг… Вы обратили внимание, что все на свете неприятности происходят вдруг? Так вот, вдруг я услышал свою фамилию. Я услышал свою фамилию и узнал голос директрисы. Она всегда произносила её, грассируя единственную присутствующую в ней букву «Р». В жизни она почти не картавила. Вернее, не так. Она просто не проговаривала дискредитирующий её звук. И наверняка страдала в детстве оттого, что не могла произнести «Р-р-р» со славянской лихостью.

Итак, вслед за моей фамилией прозвучало командирское «К доске!», и я вышел на «лобное место».

Папа Шульц посмотрел на директрису. Директриса посмотрела на меня. Я отвёл глаза. Тогда она сказала:

— Мы (реверанс в сторону завуча) весь урок наблюдали за твоим поведением. И у нас (ответный реверанс в сторону директрисы) возник к тебе ряд вопросов. Ну-ка назови нам известных тебе домашних птиц.

Задание проще трудно было придумать.

Я перечислил всех домашних птиц, известных человечеству. Я ответил блестяще. По зоологии я был отличником.

Мне уже грезилась очередная «пятёрка» в журнале, но тут прошелестел целлофановым кульком голос Папы Шульца:

— Эт-то не всё-ё-ё…

Я напряг память. Как фокусник, я снова выгреб из её недр не только всех куриц, индюков, гусей и уток. На всякий случай, я перечислил ещё и цесарок, куропаток, фазанов, рябчиков, тетеревов, вальдшнепов, бекасов, чирков и перепелов. Я чуть не задохнулся от собственных знаний.

И снова услышал голос директрисы:

— Ай-яй-яй-яй-яй! А канарейки? А попугайчики?

Обычно я старался не шутить с людьми, которые не способны понять моих дурацких шуток. А тут не сдержался: с противной ухмылочкой я продекламировал:

— Ай-яй-яй-яй-яй-яй-яй! Как я мог позабыть вкус канареек, фаршированных яблоками и попугайчиков «табака»! Перед подачей на стол канарейки жалобно пели, а попугайчики желали всем приятного аппетита!

Тогда я ещё не знал, что почти процитировал речь бургомистра из шварцевского «Дракона».

Невероятно громкий визг директрисы покрыл хохот моих одноклассников. Она орала:

— Руслана Теодоровна! Это «двойка»! Это твёр-р-рдая двойка!

В этот момент прозвенел звонок, и нерешительное заступничество Русланы Теодоровны утонуло в воплях полковничьей жены и в здоровом детском смехе.

Если верить утверждению, что историческая наука — это наука-проститутка, то совершенно справедливым будет также утверждать, что наш историк Папа Шульц являлся её альфонсом.

Учителем он был никудышным. Через десять минут его монотонных лекций класс обычно начинал кунять. Папа Шульц нервничал, терзал рукой лацкан пиджака (была у него такая привычка) и повышал голос. Класс просыпался, но спустя некоторое время, убаюканный «рассказками» про жирондистов, лоббистов или чартистов, снова засыпал.