Анхелес Мастретта - Любовный недуг

Была полночь, когда Эмилия проснулась от холода в их сплетенных нагих телах. Сонная и дрожащая, она вспомнила весь этот день, пока натягивала на них с Антонио пуховое одеяло, служившее ей символом защищенности, которую давал ей этот мужчина и все, что его окружало. Она, свернувшись в комочек, прижалась к его спине и услышала, как он произносит во сне слова, что наполняют ночь особым смыслом и остаются навсегда в ушах тех, кто их слышит. В эту минуту она подумала, что, наверное, именно это ее родители называют счастьем.

Два года спустя, к марту 1919 года, в больнице было на двадцать коек и на семь врачей больше. Соль Гарсия, когда все имущество ее мужа было потеряно во время революции из-за неблагоприятного стечения обстоятельств, стала ее администратором, самым разумным и доводящим все до совершенства. Савальса говорил, что ни с помощью лупы, ни в сказочной стране они не смогли бы найти такое чудо, и это наполняло Эмилию гордостью, словно по их с Соль жилам текла одна кровь. Если бы их это интересовало, они узнали бы, с каким неодобрением смотрели некоторые люди на то, что такие женщины, как они, работают. Но ни у одной из них не было времени и желания прислушиваться к чужому мнению. Поэтому они получали удовольствие от своих занятий и не нуждались ни в чьем одобрении, кроме своих сердец.

Этой весной Эмилия и Савальса приняли приглашение доктора Хогана прочитать в Медицинском колледже в Нью-Йорке лекцию о кишечных паразитах, теме, в которой на тот момент никто не разбирался лучше мексиканских врачей. Даже в эту эпоху эпидемий и убийств Соль подсчитала, что из каждых десяти больных четверо страдали каким-нибудь кишечным заболеванием.

Эмилия испытывала особое благоговение перед этим колледжем, потому что в 1847 году, когда ни один американский университет не разрешал принимать женщин на медицинский факультет, его студенты на вопрос декана, согласны ли они на присутствие среди них женщины, единогласно дали свое письменное согласие, думая, что это была шутка. Элизабет Блэкуэл, так звали девушку, подняла такую шумиху вокруг этого случая, что убедила своих будущих однокурсников не отказываться от своего решения, пусть и принятого в шутку. Несмотря на то что администрация предсказывала серьезные трудности, которые вызовет присутствие женщины в аудитории, у студентов к их сокурснице возникло истинное уважение. Поэтому, когда один из преподавателей попросил сеньориту Блэкуэл отсутствовать во время лекции по анатомическому строению мужского репродуктивного аппарата, товарищи поддержали ее отказ удалиться. Через два года, столько в то время длилось обучение медицине, Элизабет получила диплом с самыми высокими оценками в своей группе.

Доктор Блэкуэл была учителем Хогана, и он передал Эмилии по наследству свое преклонение перед ней и историей ее жизни. Эмилия, словно лично была с ней знакома, знала о страданиях этой женщины во время ее пребывания в Лондоне, когда у нее был открытый доступ на занятия и в больницы, но где многие пациентки отказались от ее услуг. Не меньше горя она хлебнула и во Франции, где, в своем стремлении к знаниям, согласилась работать в школе акушерок, потому что только там ей разрешили заниматься акушерством.

В Нью-Йорк встретиться с Эмилией и Савальсой приехали доктор Хоган и бесстрашная Хелен Шелл, любившие друг друга так, словно одна не была на тридцать пять лет моложе другого, а может, именно по этой причине. Хелен оставалась той же порывистой красавицей, очаровавшей Эмилию пять лет назад, а Хоган, до которого дотронулась своей волшебной палочкой молодая жажда жизни, словно сошел с фотографии той эпохи, когда еще была жива его первая жена и он, тридцатилетний, пылал к ней любовью.

Когда они вернулись в Мексику, все ночи в течение следующего месяца Эмилия просидела в кресле-качалке. Она полагала, что все, что ей хотелось бы помнить в старости, она должна сложить в архив памяти, как в конверт, откуда будет доставать загадки и мечты, когда жизнь станет лишь пучком импульсов и меняющихся форм. А из этого рая, сотканного из воспоминаний, уже никто и никогда не сможет изгнать ее.

Савальса смотрел, как она качается в кресле, пересчитывая в уме свои инструменты или рассказывая о своих мечтах и бедах. Он сумел узнать ее полностью и понимал, наверное, так же хорошо, как она сама, от каких навязчивых мыслей она просыпалась среди ночи, какие страхи и какие бездны ностальгии открывались перед нею в те вечера, когда она замолкала, сколько сахара она клала себе в утренний кофе, почему она пристрастилась к соли, как она спала, согнувшись, на правом боку и какими путями он должен идти, чтобы прикоснуться к ее снам.

Он был благодарен Эмилии за счастье быть любимым и за ежедневную радость видеть, как она идет по жизни в поисках чего-нибудь неожиданного. Она не умела сдаваться, никогда не использовала слово «неизлечимый», не верила в Бога, но очень верила во что-то вроде Промысла Божия. Когда у нее не шло какое-нибудь лечение, она искала другое. Она научила Савальсу, что никто не болеет одной и той же болезнью одинаково, и поэтому нельзя лечить всех одним и тем же способом от одного и того же. Она ставила диагноз, только взглянув на цвет кожи больного или на свет из его глаз, прислушавшись к тону его голоса или глядя, как он передвигает ноги. Савальса считал ее такой же эффективной, как выездная лаборатория. Она не задавала вопросов, без которых можно обойтись, как, например, простой и прямой: «Что у вас болит?» – а когда никто вокруг не решался назвать причины какой-нибудь болезни или все считали ее неизвестной и опасной, она делала пару-тройку невероятных категоричных заявлений и в большинстве случаев оказывалась права. Благодаря ее стремлению примирить всех, больница иногда больше напоминала группу сумасшедших, чем научное учреждение, но в глубине души он соглашался с этой разнородностью ее взглядов и ее поисками.

К тому времени, когда вся страна была охвачена эпидемией испанской инфлюэнцы, кроме штата врачей с университетским дипломом, в их больнице усилиями Эмилии постепенно появилось столько же лекарей без диплома, чье присутствие снискало больнице известность как месту, где возможно все. Под ее крышей работали, обогащаясь в процессе равноправного обмена знаниями, три известных врача-гомеопата, два индейских знахаря, называвших себя традиционными врачами, и акушерка, достающая младенцев с большей ловкостью, чем знаменитый нью-йоркский гинеколог. Кроме того, Хоган посылал к ним каждый семестр одного своего врача, более других открытого для этого удивительного обмена навыками и умениями.

Словно эхо донесло до нее зов, маленькая Теодора появилась однажды в полдень в аптеке Саури. Когда Эмилия и Савальса пришли в дом Ла Эстрелья, умирая с голоду, около четырех часов дня, они увидели, что Хосефа лежит на полу, а Теодора, сидя у нее на спине, нажимает ей на те места, которые со дня ее падения с лестницы не давали ей покоя. От Эмилии Савальса знал об этой старушке и ее виртуозных руках, поэтому он не удивился, что жена встретила ее с неизменным восторгом ученицы и обрадовалась, а вовсе не удивилась ее приезду.