Алекс Тарн - Гиршуни

Почему так, кто-нибудь может мне ответить? Почему? За что? Перед кем провинилось это нелепое существо, чем заслужило эти постоянные, как осенний дождь, страдания? И не кажется ли вам, что его судьба, в сущности, ничем не отличается от…

Ах, нет, нет, это меня куда-то не туда повело, извините великодушно. Тем более что подобные вопросы я начал задавать только сейчас, по прошествии стольких лет, только сейчас, вот ведь какая незадача, а тогда, в классе, и позднее, в институте, они мне и в голову не приходили. Кстати, институт я упоминаю здесь потому, что Гиршуни поступил туда же, куда и мы с Грецким, причем на ту же специальность, о чем мы, конечно же, узнали только на первой лекции, во время переклички, когда он, сверкнув очками, пискнул свое мышиное «я…» откуда-то сбоку и сзади, но, понятное дело, не совсем сбоку и не совсем сзади, потому что быть совсем сбоку или совсем сзади означало бы выделиться хоть в чем-то, хоть в этом, хоть в такой малости.

Помню обращенный ко мне недоуменный и раздосадованный взгляд Грецкого: «Как? И это чучело здесь?» В ответ я пожал плечами. Вообще-то этого следовало ожидать: на нашу, считавшуюся тогда перспективной, специальность евреев брали в тот год только туда, что, собственно, и послужило главной причиной как моего, так и Грецко-Ореховского решения. Впрочем, Орех-то, скорее всего, просто перестраховался. Он тогда усиленно занимался классической борьбой, входил в какие-то юниорские сборные и оттого был желанной добычей для любой приемной комиссии. Тяжеловесы всегда были дефицитом во всех видах спорта, так что Орех, видимо, мог бы проскочить даже в Университет.

Мог бы, да не захотел. Его громогласно провозглашаемой целью была не денежная специальность, не тонкий ученый интерес и даже не наслаждение сладкой, круто замешенной на пьянках, блуде и адреналине студенческой жизнью, а выгодная женитьба. Как говорят американские баскетбольные коучи, попав в финал, доверься тем игрокам, которые привели тебя туда. Грецкого с раннего детства приводили в финал его замечательные физические данные, и он совершенно справедливо не видел никакой причины полагаться на что-либо другое и в будущем. После института наши пути разошлись. Я устроился на работу все по тому же принципу «где берут», а Орех покатился дальше, к одному ему ведомым заповедным местам, где произрастали выгодные невесты, внучки маршалов, дочери академиков, лакомые плоды чресл и членов Центрального Комитета.

Контора, куда я пришел, помещалась в здании цвета застарелой грязи, с монументальной проходной, отгораживавшей внутренний бардак от внешнего. После беседы с утомленным начальником меня провели в полутемную унылую комнату и указали на стол. Я сел, оглянулся и оторопел. Гиршуни сидел тут же, невдалеке, близко к углу, но и не совсем в нем.

«Так, — подумал я. — Допустим, первый случай — не в счет, второй — совпадение… что же тогда третий? Тенденция?»

Будто отвечая на этот вопрос, Гиршуни смущенно кивнул мне своими очками и еще ниже склонился над схемой… или над чем-то там еще, не знаю: за восемь лет работы я так и не сподобился уяснить, чем мы, собственно, занимались.

Совместная служба в одном учреждении подразумевает определенную степень близости, особенно если это учреждение советское и сотрудники заняты, преимущественно общением между собой — например, сплетнями, пьянкой, дежурством в очереди за импортной мебелью, игрой в шахматы или обсуждением модной новинки в области кулинарии, кино, литературы, нижнего белья, способов деторождения… добавьте что вздумается — не ошибетесь. Эта ситуация вынуждала Гиршуни время от времени выползать наружу, так что я получил возможность хорошенько рассмотреть его — впервые за пятнадцать лет знакомства.

Как я уже говорил, размерами Гиршуни не вышел. Сам по себе этот факт мало что значит — я знавал людей, которые с высоты в метр сорок поглядывали сверху вниз на гигантов баскетбольного роста. Это, в общем, не так трудно: достаточно расправить плечи, выставить вперед живот и повыше вздернуть подбородок. Но Гиршуни словно специально делал все ровно наоборот: ходил ссутулясь, выставлял зад вместо живота, а плечи сворачивал внутрь наподобие краев высохшего ломтика сыра. Он был моим ровесником, но выглядел по меньшей мере вдвое старше — в своем стремлении не выделяться Гиршуни будто бы сразу прыгнул в средний возраст, минуя чреватую опасностями молодость. Кто станет задираться к пожилому человеку?

«Не троньте меня! — кричал весь его облик. — Посмотрите: я слаб, некрасив, ничтожен. Я не представляю угрозы даже для комара.»

Не знаю, как ему удалось столь рано облысеть, причем таким изощренно неприятным образом: длинные залысины со лба и круглая, большая, безобразно прикрытая редкими волосами плешь на затылке. Я не большой знаток обезьян, но, по-моему, сзади гиршунина голова более всего напоминала колено старого больного орангутанга. Вид спереди тоже удручал: крупный угреватый нос, тонкие, бесцветные, вечно поджатые губы и совершенно идиотские карикатурные густые бакенбарды, вызывавшие в памяти скорее Шейлока, чем Пушкина, и служившие той непременной мастерской деталью, которая именно своей полнейшей неуместностью подчеркивает общее стилевое единство всего облика.

Передвигался Гиршуни обязательно вдоль стеночки, причем неравномерно, перебежками, будто рота под обстрелом. При этом он невероятным образом ухитрялся оставаться незаметным — понятия не имею как… возможно, менял окраску и сливался с фоном стены, как хамелеон? Интересно было бы понаблюдать его где-нибудь посреди поля или в центре большой городской площади, где нет стен. Впрочем, такой возможности мне не представилось, и теперь уже навряд ли представится, учитывая… да…

Голос у Гиршуни был тихий, мягкий, маскирующийся под окружающие звуки. Перед тем как начать говорить, он издавал непродолжительный предупреждающий скрип, какой издает стартующая патефонная пластинка, а начав, часто обрывал фразы на полуслове и принимался качать головой с выражением «сами понимаете», словно приглашая собеседника продолжить за него, разделить с ним и вообще войти в положение. Не могу сказать, что он не возражал вовсе — случалось и такое — но всегда делал это в предельно аккуратной, вопросительной форме: «А не кажется ли вам…?» — или: «Возможно, стоило бы проверить еще раз…?» — и так далее в том же духе.

Я уже упоминал огромные очки с толстенными стеклами в роговой оправе, почти полностью закрывавшие его тонкогубое лицо. Не могу отделаться от мысли, что плохое зрение представляло для Гиршуни всего лишь дополнительный вид убежища: так страус полагает, что если не видит он, то не увидят и его. А может быть, наоборот: если смотреть на жизнь сквозь такое мощное увеличительное стекло, то мир парадоксальным образом кажется меньше — за счет того, что фокусируешься на деталях, отвлекаясь от целого… Не знаю. Так или иначе, но угадать выражение гиршуниных глаз за мутной стеклянной стеной было практически невозможно. Он мог быть спокоен в своей крепости, полностью недосягаемый для бесцеремонного чужака. Вернее, мог бы, когда бы не уши.