Алекс Тарн - Гиршуни

Вот что чувствовала лично я, а что чувствуют остальные — не знаю, это их дело. Для меня не думать в такие моменты о детях означало примерно то же, что сопротивляться приходу, когда куришь травку. Настоящую волну кайфа можно поймать, только если отдаешься ей целиком, а не выгребаешь против течения, пытаясь удержаться на месте — из трусости или еще почему-нибудь. Так и в любви: какой смысл бояться полного улета, если ты уже решилась лететь? И стоит ли вообще расправлять крылья для полетов понарошку, с кочки на кочку, по-над землей, а не ввысь, чтоб на все небо?

— Понимаешь, Светка, — отвечала я своей подруге. — «Потом», о котором ты говоришь, может и не случиться. Разве мало таких, которые начинают хотеть детей, когда любовь уже закончилась? Ну не глупость ли? Сначала они отказывают себе в удовольствии любить на всю катушку из-за того, что хотят «пожить в удовольствие», а потом уже и рады бы, да катушки-то уже нету — раскрутилась вся по мелочам. Нет уж, нет уж… ты как хочешь, а я буду по-своему. Я хочу своих детей сейчас, сразу и много — как любви. Вернее, не «как», а вместе с нею.

И Рани думал тогда точно так же. Мы удивительно подходили друг другу, просто жили и дышали душа в душу, такт в такт, рот в рот. Нам не нужно было никакой Латинской Америки, нам не нужно было Индии, Непала, гашишного Гоа, марихуанного Амстердама, экзотических гор и райских островов в океане. Нам не нужно было «искать себя», понимаете? Мы уже нашли все, что можно, открыли свою Америку, попали в свой рай. Нам не требовалось никуда ехать: наоборот, мы боялись тронуться с места, чтобы, не дай Бог, не потерять то, чем так счастливо владели.

Мы выбрали дату для свадьбы. Я придерживалась мнения, что все равно — как и где, главное, чтоб быстрее. Но Рани ни за что не хотел комкать это эпохальное событие. Он, как я уже сказала, помогал своему брату — профессионалу по части устройства свадеб, а потому смотрел на дело взглядом специалиста.

— Оставь это мне, Несси, — говорил он. — Ты все равно ни в зуб ногой во всех этих правилах и традициях.

Что верно, то верно. Я и представить себе не могла, сколько заморочек в простом, казалось бы, вопросе о дате бракосочетания. Почему нельзя просто ткнуть пальцем в календарь и решить?

— Ты что?! — ужасался Рани. — Подходящих дней не так уж и много. Хорошо если десять.

— Десять дней?! — в свою очередь ужасалась я. — Мне казалось, что в еврейском году их триста шестьдесят.

— Триста шестьдесят пять и шесть часов, — поправлял Рани.

Как и все тайманцы, он был сильно подкован в галахических тонкостях.

— Черт с ними, с шестью часами, — сердилась я. — Но каким образом триста шестьдесят пять превратились в десять?

Он вздыхал и принимался терпеливо объяснять мне про месяцы и недели, во время которых устраивать свадьбы запрещено. Этот запрет закрывал почти треть года, но, увы, представлял собой лишь верхушку айсберга. После категорического «нельзя» следовало «не принято» — вроде бы щадящее, но в Раниной трактовке не слишком отличающееся от первого. Ситуация осложнялась разницей в нашем происхождении. К двусмысленному периоду «не принято» у тайманцев относилось одно, а у ашкеназов — совсем другое. Ко всему этому добавлялись даты смерти родственников и просто «несчастливые» числа. Ну как тут было не отчаяться? Проклятый календарь скукоживался прямо на глазах, а потом начинал расплываться из-за выступивших слез.

— Рани, а давай запишем меня в тайманки, — жалобно предлагала я. — Никто не заметит.

— Заметят, — отвечал он, страдая. — Рыжих тайманок не бывает. Ну как ты не понимаешь, я хочу, чтобы все вышло в лучшем виде, по всем правилам.

— Ты просто не хочешь жениться на мне! — кричала я. — Тогда так и скажи! Не хочешь — и не надо! Подумаешь! Нашелся тут!..

Я вскакивала, размахивала руками, посылала его ко всем чертям — короче, устраивала настоящий бунт на корабле, который Рани, впрочем, немедленно подавлял — каждый раз одним и тем же, зато абсолютно беспроигрышным способом.

— Ну что ты так расстраиваешься? — шептал он, когда я снова открывала глаза. — Всего каких-то восемь месяцев. Зато свадьба будет по высшему разряду.

— Ладно, только имей в виду, что таблеток я уже не принимаю, — вяло предупреждала я. — Потом пеняй сам на себя. Получишь невесту во-о-от с таким животом. Как ты говоришь, по высшему разряду…

Примерно так мы с ним препирались, пока Рани не догадался подарить мне кольцо. Не знаю почему, но, получив кольцо, я как-то успокоилась и перестала спорить. А потом нас со Светкой перевели в другое место, рядом со Шхемом. То ли там не хватало операторов, то ли нашему начальству надоело возиться с ежемесячными дисциплинарными рапортами из военной полиции по поводу светкиной формы и моих сережек. По дороге на новую базу уже не требовалось делать пересадку в Иерусалиме, что автоматически решило проблему со зловредной лейтенантшей. Теперь некому стало хватать нас за шкирку, взыскания прекратились, а вместе с ними и субботние свидания в летающем вагончике.

Новая работа оказалась интереснее — теперь мы оперировали не только стационарными камерами, но и слежением с беспилотных самолетиков — мазлатов. Обычно мазлаты запускались, когда армия проводила операцию в касбе Шхема или в одном из окрестных лагерей беженцев. Мы работали в прямом контакте с полевыми командирами, что было намного увлекательней, чем наблюдать за иорданской границей, которую вот уже годы не нарушал никто, кроме диких кабанов. Так что Светка очень радовалась перемене — в отличие от меня.

— Все горюешь о своем вагончике? — смеялась она. — Брось, Анюта. Уж не думала ли ты, что вы так и будете до глубокой старости кувыркаться по субботам на армейской базе? Чем дурью маяться, лучше делами займись. У тебя их по горло: до свадьбы всего три месяца, а ты еще даже платьем не озаботилась

Конечно, она была права. Конечно. Но я-то знала, что происходит что-то нехорошее. Нет, мое счастье по-прежнему состояло из полета, удивления и страха. Вот только соотношение составляющих изменилось: полета и удивления стало поменьше, а страха — побольше.

А потом наступил декабрь. В воскресенье, перед тем как возвращаться на базу, я зашла к врачу, чтобы окончательно убедиться в том, что уже знала сама.

— Да, милочка, поздравляю, вы беременны. Двенадцатая неделя.

— Спасибо, доктор.

Выйдя из поликлинники, я позвонила Рани. Его мобильник был отключен. «Что ж, — подумала я. — Сам виноват. У меня в животе есть маленький комочек, твой ребенок, а ты узнаешь об этом только назавтра. Или еще позднее. Считай два дня жизни насмарку.»

Уже сидя в автобусе, я обнаружила пропажу сережки. Не знаю, где я могла ее потерять — возможно, у врача, когда стаскивала через голову свитер? Так или иначе, это только прибавило сумятицы к моему и без того странному состоянию. Понимаете, я не ощущала радости, хотя, если судить по тому, как этот момент рисовался мне в прошлом, должна была прыгать от счастья. Наверно, не хватало именно раниной реакции, его немедленной поддержки, его безоговорочного восторга, счастливого потрясения — всего того, что подавило бы страх, который окончательно возобладал над всеми остальными моими чувствами. А может быть, милосердный Бог просто хотел подготовить меня к дальнейшему?